Творчество Н. Фомичева   |   Проза   |   
1. Николай Фомичёв. Я ВЕРИЛ, ЧТО НАЙДУ ТЕБЯ (рассказ)

Николай Фомичёв. Я ВЕРИЛ, ЧТО НАЙДУ ТЕБЯ (рассказ)

06.06.2022Количество просмотров: 7636

                                                           Николай ФОМИЧЁВ

                                           Я ВЕРИЛ, ЧТО НАЙДУ ТЕБЯ…

                                                                       Рассказ
                                                                       

       Милый друг! С каким наме­рением ты взял в руки этот рассказ и что хочешь получить от него я, естественно, не знаю. А потому скажу сразу: тебе отведена здесь роль судьи. Только судить ты будешь не сочинение моё.
       Я не писатель. Избави тебя бог разбирать мою исповедь так, как обычно разбирают повести и романы. Прошу тебя, милый друг, судить не письмо мое, а самого меня. Возможно, я сам виноват во всём случив­шемся. По­моги понять: что я за человек? Может, меня надо уже в дур­дом сдавать?
       Итак, представлюсь. Меня зовут Иван. Имя это сейчас редкое, потому мне особенно нравится. Я сол­дат. Мне 20 лет. В армии на срочной службе — второй год.
       Часть наша расположена в густом заболоченном лесу. Ближайший населённый пункт — деревушка в несколько дворов — находится от нас в вось­ми километрах. Живём мы в весёлом окружении берёз, со­сен, рябин, елей и всякой про­чей растительности.
       Увольнение у нас большая редкость. Командиры отпускают неохот­но. Да и увольняют не в город, не в деревню, а в гарнизон. Где нового ничего не увидишь. Разве что несколько жилых многоэтажных зданий. Два – три магазина. Да тех же офицеров и сверхсрочнослужащих с их жёнами и дочками. Впро­чем, солдаты наши ездят в увольнение без особого желания. Если уж очень наскучит в части. И только после получки.
       Прибыв в гарнизон, многие немедленно объединя­ются по двое, по трое и «соо­бражают». Затем, ошалев и «осчастливившись», бесцельно бродят по городку. Избегая патрулей и бросая любопытные взгляды на девушек. Обычно к концу дня солдата охватывает такая тоска, что, возвратившись в часть, он даёт слово: до кон­ца службы не ходить в увольнение. По вечерам наиболее храбрые бегают в самоволку в деревни, на танцы. Впрочем, такие пробеги нередко завер­шаются на гауптвахте.
       Если в часть по каким-либо делам приезжает симпатичная девушка (что крайне редко, но случается), то это становит­ся настоящим происшествием. В одно мгновение она превраща­ется в предмет всеобщего вни­мания.
       Разбирается вся: с ног до головы. Вообще разговоры о девушках, о женщинах (смотря по вкусу) наиболее попу­лярны среди наших парней. И нет в том ничего удивительно­го…
       Как правило, три раза в неде­лю нам в клубе части показы­вают фильмы. Впрочем, нередко десятилетней и более давнос­ти. Есть библиотека. Солдаты много читают. Для тех, кто ув­лекается спортом, созданы все условия. Спортивный зал. Пло­щадки: баскетбольная, волей­больная, для ручного мяча. Заканчивается строительство стадиона. С отличным полем, беговыми дорожками и прочее, и прочее.
       Но... пора приступать к главному.
       Есть у меня приятель. Рот­ный писарь. Зовут Шуриком.
       Однажды он показывал мне любительские фотографии, где запечатлены на вечную память все его друзья по родной улице.
       На групповой фотографии моё внимание привлекла неболь­шого роста девочка. От других она отличалась тонкими, изящ­ными чертами лица и краси­вым, слегка вытянутым подбо­родком. Эти черты невольно привлекали внимание. На мгно­вение я остановил на ней свой взгляд. К моему удивлению, Шурик сразу заметил это. И как-то, поспешно сказал: «Моя сосед­ка... Нина». Он произнёс эти слова с гордостью, что эта де­вочка была именно его сосед­кой.
       — А вот она одна, смотри какая.
       Нина произвела на меня сильнейшее впечатление. Её милое детское лицо, фигурка, вся она каким-то таинственным образом доставляла радость. Хотелось смотреть и смотреть. Что и говорить — я был в вос­торге. Захотелось написать словесный портрет девочки. Шурик охотно дал мне на несколько дней фотографию.
       Однако хочу познакомить тебя, милый друг, с самим Шуриком. Ибо, по-моему, он пред­ставляет один из интересней­ших типов нашего времени. Но, с чего начать? Может, с того, как я сам познакомился с ним?
       Началось всё просто. Однаж­ды он заявил с некоторым вы­зовом: «Лично я не люблю выс­казывать свои мнения я мыс­ли. Не хочу, чтоб кто-то их разбирал. Обсуждал...».
       По тону можно было догадаться, что эту черту характера он без ко­лебаний считает признаком скромности. Сказав свою фразу, Шурик, вероятно, тут же забыл её. Но меня она заста­вила задуматься. И спросить: «Что это? В самом ли деле, скром­ность?..»
       Хочу заметить, однако, что Шурик — парень довольно на­читанный. Неплохо знает астрономию. Увлекается фантас­тикой. Очень любит разгадывать кроссворды. Отвечать на анкеты с тем, чтобы проверить свою эрудицию. И так гордится своей начитанностью, что позво­ляет себе высокомерно, даже с презрением относиться к сол­датам, которые по вечерам за­бивают козла в «ленкомнате», считая их людьми второстепен­ными — «простой созерцатель­ной публикой», — как он любит говорить. Всегда при удоб­ном случае, чаще всего в спо­рах, Шурик непременно на­мекнёт такому созерцателю, что он туп и глуп, как сибирский валенок. Не имеет никакого по­нятия о биотоках мозга, о телепатии, о «чёрных дырах» и «расширяющейся Вселенной». Что всё это ему, — «ослу», «балбесу», «чурке» и «тупице» — недоступно. А потому он — «вахлак», «сельпо», «пенёк» и «даун» — в сравнении с ним, Шуриком, — профан. И лучше все­го, если бы он, созерцатель, раз и навсегда понял это и признал себя полным невеждой в сравнении с ним.
       Ещё Шурик завидует эстрад­ным певцам. Как-то смотрели международный конкурс эст­радных певцов, и он сказал мне доверительно, с упоением: «Смо­три, мальчику 19 лет, а он уже прославился на весь мир! По телевидению показывают! Сколь­ко людей на него смотрят сейчас. Завидую таким!». Но когда следом показали телехронику о том, как один из парней покинул страну с дик­таторским режимом и теперь выступал с разоблачением тво­рящихся на его родине безза­коний, — Шурик потускнел: «А-а-ах, — герой! Борец за права человека! Раз в жизни сделает такой что-нибудь, а ему уж мировую славу раздувают»! Помню, меня то­гда злость взяла: «Трус! - подумал я. — Мечтает о лёг­кой славе». Возразил Шурику: «И правильно! Он заслужил. Че­ловек жизнью своей рисковал. Здоровьем. Благополучием! И цели у него куда выше и благороднее, чем у иного эстрад­ного певца!..»
       Как-то вечером я заглянул в ротную канцелярию. Шурик сидел за столом и с помощью орфографического словаря сос­тавлял кроссворд. Увидев ме­ня, он отложил свое занятие.
       Достал из ящика стола тетрадь учёта комсомольской ра­боты, показал мне. Оказалось, что в ней отражена вся работа «беспокойных сердец» роты. Все мероприятия, проводившиеся ими за последние несколько лет. Почти во всей тетради оди­наковыми словами описывались одинаковые собрания. На них разбирались одинаковые вопросы и выносились одинаковые решения.
       — Посмотришь, — с досадой говорил Шурик, — и создает­ся впечатление, что делается всё это по принуждению. Для отчета. Будто секретарь, зани­маясь писанием протоколов, исполнял тяжкое наказание. Но кому всё это надо? Для кого всё это стряпается?
       — А что не ясно? — возра­зил я. — Есть люди в штабе, которые за это получают хоро­шие оклады. И, естественно, они будут строго следить, что­бы все оформлялось, как поло­жено!..
       — Смотри, — продолжал Шурик, — решения собраний, буквально все начинаются этими штампованными слова­ми, от которых уже плесенью попахивает: «Заслушав и об­судив доклад товарища Н., со­брание постановляет...» — Ни­кто ведь этих докладов не об­суждал. Да и не слушал, как следует. Сам знаешь, как про­ходят комсомольские собрания. Как там «внимательно» слу­шают и «бурно» обсуждают. Насильно вызывают выступать! А здесь почитаешь — тошно становится!..
       — Что ж, ты прав, — ска­зал я, отлично понимая, что Шурик поддакивает и «выслужи­вается» передо мной только для того, чтобы я считал его «своим человеком». Этаким «тайным соратником» и похвалил его за «бойцовские» позиции. — Да, в данном случае, ты прав. Только почему ты негодуешь по углам и потихоньку? Об этом на собрании, всем говорить на­до. Я что-то не замечал, чтобы ты когда-нибудь выступал. Хотя бы, вот то собрание, когда я положил билет на стол и вышел из комсомола в знак протеста... Что же ты про­молчал, не высказался ни за, ни против моего поступка?
       — Я мог бы выступить! Но ведь, это бесполезно: кто бы меня послушал? И потом у нас сто­лько лицемеров, что лучше мол­чать. Тем более на собрании! Ведь это же место, где люди лгут себе и друг другу. И де­лают вид, что они верят в эту ложь, что всё хорошо, ничего страшного не происходит. А между тем, потихоньку между собой посмеиваются над тем, что говорят друг другу торжест­венно. На собраниях. И глав­ное, что все это видят. Пони­мают. Но попробуй, скажи то, что видишь, вслух — тебя съе­дят моментально. И костей не оставят. Ты вот выступил, вы­сказался! И чего добился? Тебя стразу заклевали, как белую во­рону! Чуть ли ни как врага народа! И ярлык приклеили: «инакомыслящий»!.. Бессмысленно выступать!..
       — Ну, тут я с тобой, Шурик, не сог­ласен. На аплодисменты я во­обще не рассчитывал. Я же не эстрадный певец... Бессмысленно выступать? Нет! Люди задумались, вот главное!.. И не только задумались!.. Пом­нишь, ты когда-то говорил, что не любишь высказывать свои мысли и мнения. Но вот теперь даже ты высказываешь их!.. Возму­щаешься!.. Правда, делаешь это тихо, обывательски. А вот там, где надо, прилюдно, открыто высказывать свою позицию ты действительно не любишь. Точнее, боишься. Не хочешь рисковать своим будущим?
        — Да, не хочу. Мне в институт ещё поступать, после армии!..
        — Но зачем тогда возмущаешься? Хочешь показать, что ты, вроде бы не миришься с таким положением? Вроде бы борешься. Но кому нужны твои негодования, если ты шепчешь о них по углам. Если ты дейст­вительно возмущён и хочешь быть честным, не мирись! Про­тестуй во весь голос! Иначе ты — трус!
        — Вот! Вот! — Только ты у нас один и смелый! Все молчат, никто не выступает. Лишь ты высовываешься. Мнишь из се­бя какого-то гения-борца! Ша­ришь под гения?
        — Гм!..— улыбнулся я за­палу и раздражительности, с какими говорил Шурик. — Странная позиция у таких людей, как ты! Сами говорить правду публично боятся. А когда, наконец, за них это кто-то делает — они тот час объявляют человека выскочкой. И дружно поносят! Где же логика, друг мой? Нет её!.. Впрочем, логика есть!.. Трусы ненавидят смелых за то, что они смелые. И за то, что смелостью своей они ярко высвечивают их трусость!..
       Понимая это в глубине ду­ши, ты только и можешь, что озлобляться, да презирать про­стых людей, которые со спо­койной совестью «забивают ко­зла» и тратят время на спор­тивные передачи по телевиде­нию. Ты думаешь: вот невежды! Убивают столько времени, ког­да лучше взять книгу и почи­тать. Но они и читают нема­ло! Только никто из них не позволяет себе высокоме­рия. Никто из них никогда не станет блистать эрудицией ра­ди того, чтобы демонстрировать своё превосходство. Ты же бе­рёшь книгу в руки именно для того, чтобы, почерпнув кое-ка­кие сведения, высокомерно бросить одно-другое слово «созерцательной публике», — «пенькам», «ослам» и «невеждам». Тебе в голову не приходит, что настоя­щий человек приобретает зна­ния вовсе не для щегольства! Книга у него — друг и по­мощник. Такой не станет пре­зирать тех, кто в свободное время «забивает козла». Ибо понимает: простые люди отлич­но знают свое дело. Они плавят сталь. Выращивают хлеб. Добывают руду, нефть, золото. И делают всё это так хорошо, что обеспечи­вают материальными благами не только себя, но и тебя, ос­вобожденного от физической работы человека. Ты — писарь! У тебя руки не испачканы ни землей, ни мазутом. Ты сидишь в чистоте. И у тебя больше возможностей читать, думать, сопоставлять. Не забывай, что всему этому ты обязан им! Только за счет их физического труда ты можешь заниматься трудом умственным. Так верни им свой долг! Скажи за них весомое слово там, где это надо, — притом, скажи прямо, смело, грамотно! Не лги, не прячься, не молчи! Иначе ты - трус!..
       ...Конечно, тебе хочется от­личаться чем-то. Казаться вы­ше! Благороднее!.. Но смелос­ти стать таким на самом деле, у тебя нет. Вот ты и стара­ешься всячески подчеркнуть свою особу высокомерием и претензиями. Но я считаю, если человек действительно более просвещён и начитанней окружающих его - он ни­когда не станет под­черкивать это и высокомерно возвышаться над товарищами. Грамотному и знающему доста­точно того, что он сам чувствует свои силы и возможно­сти. Сам знает: кто он и на что способен. Поступает честно, делает, что должен, используя свои знания и способности ради других. И приобретает со временем - и уважение, и авторитет...
       Закончив свою длинную речь, во время которой Шурик беспо­койно ёрзал на стуле, я сделал вид, что о чём-то задумался. А сам потихоньку стал наб­людать: какое впечатление про­извели на него мои слова? И, откровенно говоря, был удивлен тем, что увидел.
       Сначала Шурик впал в депрес­сию. Кто-то постучал в дверь, Шурик резко обернулся и зло рявкнул на стучавшего. За дверью стало тихо. В канцеля­рии висел динамик, передавали какую-то песню. Шурик раздра­женно подскочил к нему и наполовину убавил звук. Потом, посидев немного, глухо бурк­нул: «Закрути её совсем: воет там, как сучка — голова болит»! Затем откинулся на спин­ку стула. Взял карандаш. На­чал им что-то ожесточенно чер­тить на бумаге. Через минуту с раздражением схватил стоявшую на столе пепельницу, и, прошипев сквозь зубы ка­кое-то ругательство, поставил её на железный сейф.
       И всё это было так картин­но, а взволнованность Шурика так нескрываема, что я, грешник, даже подумал: «В самом ли деле он взволнован моей про­поведью или только делает вид? Если да, то для чего? Однако неужели он действительно так взволнован, что даже не следит за своим поведением»?
       Что касается меня, то, на­блюдая за ним, я искренне ра­довался. Губы мои невольно растягивались в улыбке. Я закрыл их рукой, чтобы Шурик не заметил и ещё более не разозлился. Потом взял в руки книжку и, нагнув голову, чтобы он не видел мое­го лица, принялся читать.
Шурик долго ещё вздыхал и сопел. Но вот из динамика послышались ритмичные звуки джаза. И сначала потихоньку, потом сильнее он начал качать головой и дергаться в такт му­зыке. Впрочем, по-моему, опять-таки с намерением обратить на это моё внимание.
       Не знаю, в самом ли деле Шурик был взволнован. Но я желал бы того.
       Я глубоко убеждён в одном. Ни в коей мере не может и не имеет права чувствовать и счи­тать себя честным тот человек, который, видя и понимая, что процветают ложь и лицемерие, ничего не делает для того, что­бы победили правда, искренность и справедливость. Сидит на высоком собрании, на важном совещании, или лежит дома, на диване та­кой «умник», смотрит телевизор, слушает и усмехается про себя над выступающими: «Вот, мол, ка­кие лизоблюды и лицемеры! Поддакивают, хвалят, льстят, выслуживаются!.. Или говорят о мелочах, о второстепенном!.. А о главном никто - ни слова»!.. — А сам трусливо молчит. Спросишь - в ответ: «А почему я должен?!.. Я что — крайний?!..»
       Шурику впе­реди предстоит сделать выбор. Принять одно из двух решений. Либо шагнуть назад, то есть садиться за стол и вдохновен­но «забивать козла». Смотреть чаще «развлекуху» по телеку. Поступить в какую-нибудь канцелярию пи­сарем или секретарем. И вооб­ще заниматься другими, более спокойными делами. Либо сде­лать шаг вперёд. То есть не быть трусом. Не бояться выска­зывать свои мнения и мысли вслух. Громко и всем. Отстаивать свои убеждения! Но, ес­ли Шурик будет считать уни­жением, сделать шаг назад и будет трусить сделать шаг впе­ред, то из него, в конце концов, выйдет типичный завистник. Брюзга. Вечно чем-то тихо недовольный мещанин. Мимикрист и хамелеон. К сожале­нию, переведутся такие люди очень нескоро. Ибо умеют приспосабливаться. И оттого — поразительно жи­вучи!
       Конечно, было бы любопытно проследить жизнь Шурика до раз­вязки. То есть узнать, чем он кончит. И каков будет его ку­льминационный момент. Но это будет уже другой рассказ. Воз­можно, повесть, но совсем иная.

                                           II
       Э-э, я, кажется, слишком отвлекся от главного течения рассказа.
       Итак, я попросил у Шурика фотографию, чтобы написать по ней словесный портрет де­вочки.
       Любопытный спросит: «Зачем тебе такой портрет?» — Отве­чаю: «На всякий случай. Может, когда и пригодится».
       Не знаю, откуда у меня эта черта запасливого мужика. Но она очень давнишняя. Помню, ещё в детстве, когда я учился в школе, то в карманах моих чего только не было!
       И огрызок карандаша. И моток тонкой про­волоки. И резинка. И какая-ни­будь железка. И блестящая пружинка. И корка хлеба. И кусок мела. И гвоздь. Все не могу и припомнить, но карманы мои всегда были набиты разного ро­да «добром». Мать часто совето­вала: «Выбрось, не таскай!». Я соглашался. Вынимал добро свое из карманов. Раскладывал и думал: что, можно выбросить? Карандаш, пружинку, проволоку и резинку, конечно, нельзя — пригодятся. Корку хлеба тоже — вдруг захочется есть. Желез­ку жалко. Во-первых, не знаю от чего она. И потом очень уж у неё хитрая и такая таинственно-многозначительная форма. Так что, очевидно, она от какого-то ценного прибора — мо­жет быть, от настоящего само­лета. Или даже ещё от чего-нибудь! Во всяком случае, ни у кого из ребят, наверняка, та­кой железки лет. Кусок мела выбрасывать — слишком расто­чительно. Вот разве что гвоздь?.. Гвоздь выбрасывался, но, как нарочно, буквально тотчас сро­чно требовался. А в кармане нет. И поблизости тоже...
       Вот и теперь. Словесный пор­трет девочки мне, во-первых, может как-нибудь пригодиться. Во-вторых, составлять его — и самому приятно.
       Здесь я вновь и, — честное слово, в последний раз — слегка отклонюсь от основного течения рассказа, чтобы хорошо были понятны все последующие со­бытия.
       Составлять портрет хорошенькой девушки, конечно, приятно. Но дело не только в этом. Все дело в мечте.
       Вообще, говоря откровенно, я большой мечтатель. И это, наверное, понятно. Живу — в ка­зарме. А в армии всё делается по команде. Любое отступление, инициатива, даже попытка как-то проявить себя, своё я — наказываются. И только одна об­ласть для твоих командиров остается не подконтрольной — мечты. Не знаю, хорошо или плохо, но мечты сделались для меня своего рода искусством. Мысленным творчеством, в ко­тором я нахожу и которым доставляю, единственно самому себе, истинное наслаждение. Никакой видимой и осязаемой пользы извлечь из такого твор­чества, разумеется, нельзя. И здесь я, наверное, очень похож на Манилова или Обломова. Но им-то, думаю, простительно. Ибо они не понимали, что ме­чтать просто так и ничего не делать — плохо. Я же — всё отлично понимаю. А прекратить мечтать не могу, так как всё происходит помимо моей во­ли. Вот, кажется, и спать хо­чу. А стоит погрузиться в постель, как весь сон пропадает. Бывают вечера, когда подол­гу не могу заснуть. Хотя при­меняю всё известные мне сред­ства. Самые новейшие и последние советы на этот счет. Считаю «слонов» или «крокодилов». Напрягаюсь и расслаб­ляюсь. Открываю и закрываю глаза. Приказываю себе: «Спать!» — Все тщетно!
       Засыпаю лишь глубокой ночью. Когда уже ничего не могу соображать. Ослабевший те­лом и мыслью. Вконец изну­ренный, измученный и обессиленный своими убаюкиваю­щими средствами и мечтами.
       Мечты бывают разные. Сре­ди них не последнее место занимают и мечты о девушках. Вернее, о девушке.
       Дошло до того, что я создал свою девушку-Мечту. Которая выглядела особенной, не похо­жей на других. И которую я любил бы больше всех. Если б, конечно, встретил.
       Появилась она у меня давно. Но до сих пор я не видел и не встречал такой в жизни. А те, живые, с которыми мне приходилось встречаться когда-нибудь и дружить, были совсем не похо­жи на неё. Конечно, много есть девушек красивых. И даже очень. Но у всех, что мне попадались, чего-нибудь не хва­тало. То ли искренности. То ли простоты и естественности. То ли женственнос­ти и интеллигентности. То ли нравственной чистоты и  жизненной цельности. Иные были такими тихими и скром­ными, что из них едва выда­вишь слово. Другие, напро­тив, шумными, капризными, на­пористыми. Или, что ещё хуже, — высокомерно - многозначи­тельными. Которых, по суще­ству, мало что интересует, кро­ме хороших нарядов, беззаботных поездок, путешествий, да соб­ственного престижа.
       Одним словом, я не нашёл свою Мечту. Но в том, что она существует, почти не сомневал­ся: находят же свою мечту другие. Вся беда моя была, наверное, в том, что я свою девушку-Мечту не в жизни нашел. А создал, сам, своей фантазией. Создал и так пристрастился к ней, что всякий раз уже с нетерпе­нием ждал вечера. И когда он наступал, я, радуясь и млея, не спеша, раздевался и ложился под оде­яло с приятнейшей мыслью, что сейчас засну и опять увижу ту, с которой был прошлой ночью и целый день ждал сви­дания с ней. Я ложился спать, закрывал глаза и уносился совсем в дру­гой мир. В мир моих мечтаний. В мир созданный моими мечтами.
       Когда я кому-либо расска­зывал о своей мечте, то чаще всего это вызывало усмешку. Некоторые прямо утверждали, что такой девчонки нет. Что я никогда и нигде не найду её. Другие почему-то усмотрели в этих мечтах мою идейность. И принялись всерьёз оскорблять меня словом «идейный».
       Мне и в самом деле было грустно: до сих пор не переве­лись люди, полагающие, что слово «идейный» — есть одно из приличных современных ру­гательств, которое непременно должно оскорблять человека...
       И вот когда я увидел фото­графию, то первая мелькнув­шая мысль была о том, что это — Она! Та самая девушка-Ме­чта! Я спросил у Шурика, и он ответил, что зовут её Нина. Я подумал: какое милое имя - Нина! Ну, конечно же, это Она... Она!..
       Раньше я представлял её. Но теперь вижу. А когда-ни­будь, может, услышу. Главное, теперь я точно знаю, что она существует на самом деле. Что она есть, живая, не выдуманная...
       Забрав у Шурика фотографию и уединившись, я стал внимательно рассматривать её.
       Я не знаю, как относится к девчонке этой Шурик. Но, надо полагать, не совсем равнодуш­но. Хотя, впрочем, и любой человек не может быть равноду­шен к красоте. Всё же, я ду­маю, лишь один поэт-худож­ник может во всей полноте оценить первозданную красоту и обаяние естественности.
       Кто отрицает! Есть своя красота и в искусственно созданных вещах. Есть, например, красо­та города. И есть люди, кото­рые искренне восхищаются дворцами, храмами, зданиями-небоскребами, шумны­ми улицами, шикарными авто­мобилями, блеском неоновых реклам, великолепной отделкой баров и ресторанов. Я тоже любуюсь этим. Но настоящее восхищение, настоящий восторг и преклонение — до захватывания духа(!) — вызывают у меня только естественные творения природы.
       Искренне говорю: в творениях нашей ма­тушки-природы пока мне ви­дится гораздо больше ума, красоты и здравого смысла, чем в самых умных созданиях че­ловека. Я не могу, например, без благоговения смотреть на россыпи звезд, таинственно мерцающие в ночном небе. На далекие туманности и галактики. Меня восхищают дикие хребты могучих гор. Их снеговые вершины и головокружительные пропасти.
       Я искренне поражаюсь каждой живой букашке, каждому дереву, каждому растущему стебельку. Россыпь синих незабудок или простых белых ромашек на склоне горы и летающие над ними стрекозы кажутся мне таким чудом, с которым не смогут сравниться даже самые современные самолеты и самые большие космические корабли, начинённые сложнейшей аппаратурой.
       Если честно, то мне неприятно и даже больно видеть "живые" цветы в вазе, "живые" цветы в руках. Они красивы, но уже обречены. По-настоящему я наслаждаюсь красотой, свежестью, и гармонией живых цветов лишь тогда, когда они никем не помяты и не сорваны. И сам я никогда не рву цветов. А если мне хочется испытать их аромат, с удовольствием делаю это, наклон­ившись, или став на колени. Перед красивым, живым цветком не стыдно и на колени встать!..
       Впрочем, я, кажется, опять отвлекаюсь?
       Нине, судя по фотографии, можно было дать от 13 до 15 лет. Догадку мою подтвердил Шурик, сказав, что она перешла в восьмой класс. Это сообщение несколько смутило меня. Тем не менее, я уже почти влюбился. Психологи утверждают, что мужчины влюбляются по запаху... Глупости это! Я влюбился по простой любительской фотографии!.. Да и нельзя было не влюбиться. Потому, что лицо и вся фигура Нины отличались особенным, неповторимым обаянием.
       Я смотрел на неё и думал: Боже мой! Какими словами передать её образ? Эти тонкие, нежные и необыкновенные черты. Которые буквально завораживают взгляд. Как подобрать, в каком порядке расставить слова и предложения, чтобы показать, дать почувствовать, насколько мило и выра­зительно всё её лицо? С чего начать писать её портрет, если вся она — и широкий красивый лоб, правую сторону которого скрывает густая прядь черных волос, под которой разбегаются по сторонам тонкими черточками-змейками замечатель­ные её брови. И сами волосы, волнами льющиеся по круглым щекам, почти до подбородка. И глаза, будто бы чуть растянутые, улыбающиеся... И плечи. И легкий наклон головы. Сло­вом, вся она кажется мне чудом, воплощением самой грации, нежности, музыки.
       Нина улыбается. От её ми­ловидного носика к уголкам губ опускаются характерные при улыбке, полукруглые ли­нии. Щёки, от растянутых в улыбке губ, округляются. И как бы отдают свежестью и румянцем. Лёгкий летний сарафан неброской расцвет­ки, просто и свободно обнимал её гибкую, словно игрушеч­ную, фигуру. По бокам — два небольших кармана с волнис­тыми каёмками. Такая же волнистая линия окаймляет узенькие плечики сарафана, оставляющие обнажёнными её изящные плечи и скромный вырез на груди, открываю­щий взгляду ключицы.
       Два невинных холмика её груди теснили сарафан. Но как-то очень уж робко. Слов­но стыдясь самих себя.
       Нина, как я уже писал вы­ше, улыбается. Фотография чёрно-белая. Но мне почему-то кажется, что глаза её светло-карие. Улыбка милая, простая, открытая. Всматри­ваюсь внимательнее, оказыва­ется — не совсем уж и прос­тая. А с какой то, едва уловимой, глубокой мыслью... Бывает так. Человек улыбает­ся — и сразу виден весь, как на ладони: его доброта, ум, культура, манера поведения, уровень его человечности... Стоит Нина, слегка откинув го­лову набок, спрятав руки за спину и улыбаясь, глядит на вас мило, доверчиво. Словно хочет доставить вам большую радость. Или сделать для вас что-то очень доброе и прият­ное.
       Я так пристально и долго рассматривал фотографию Нины. Изучал её глаза, улы­бку, черты лица. Что совсем забылся. И, незаметно для се­бя, начал мечтать. Что было бы хорошо, если б я её встре­тил. И рассмотрел не на фо­тографии, а наяву. Полюбо­вался ею. Поговорил. Может быть, даже в благодарность по­целовал в щечку. Сентимен­тально, не правда ли?
       Я понимаю. Случись Нине прочесть мои записки, она, пожалуй, подумает, что я то­варищ «чокнутый». Или, по крайней мере, в голове у меня не все дома. И будет совершенно права. Вряд ли нормальный человек сделал бы из обыкновенной фотографии событие чрезвычайное. А ведь я смотрел на неё, и в голове уже метались весьма дерзкие и глупые мыс­ли. Они преследовали меня и на вечерней поверке. И даже после отбоя, когда я залез под одеяло, они не оставляли меня...
       «Ну, конечно, эта де­вочка — та самая, о которой я мечтал все эти годы.» — «Да нет, остынь, — с чего ты взял?» — «Но ведь она мне си­льно понравилась! Я её угадал! Это Она!» — «Так что ты намерен делать, безумный человек, — письмо писать? Ну и что ты ей напишешь? Что увидел случайно на фо­тографии? Что она тебе понра­вилась? Что ты давно мечтал, о такой? Одумайся — она ещё ребенок! Не стыдно тебе будет писать всё это ребенку? И потом — приглядись: Шурик, кажется, сам лелеет в душе подобные мечты? Недаром он так ценит эту фотографию. Словом, друг мой, выбрось эти мысли. Не позорься! У тебя просто избыток чувств. Это пройдет. Это от того, что ты долго не видел, не говорил, словом, не общался с обыч­ными девчонками. Конечно, Нина хороша собой. Пробьёт час — кто-то полюбит её. Об­нимет. Будет целовать. Толь­ко не ты. А ты, что, ж, помеч­тай, помечтай — да и спи себе спокойно… Или, может, все-таки написать письмо? Ведь есть же случаи, когда девушка и солдат знакомятся заочно. Ждут друг друга. А потом встречаются и влюбляются. Почему и мне не попытать счастья? Не поехать к ней после службы?..» — «Э-эх, друг мой!.. Когда ещё служба твоя закончится! Уто­мишься ждать!.. Впрочем, по­дождать можно. Здесь, в армии, то­лько и научишься терпе­нию...».

                                                                lll
       Признаюсь, милый друг, я много мечтаю ещё и о граждан­ской жизни. Или, как говорят солдаты: о «гражданке». Да и не только я. Все здесь меч­тают о ней. Как о недосягае­мо далёкой. Очень далёкой. И когда я, наконец, очутился на «гражданке», меня всё мучила мысль. Почему так быстро прошла вторая поло­вина службы? Ведь, помню, старослужащие солдаты го­ворили, что последний, третий год службы, тянется особенно долго. А у меня, почему-то получи­лось наоборот. Хотя, — успо­каивал я себя, — если поду­мать, то и вся прошедшая жизнь промчалась, если не мгновенно, то, во всяком слу­чае, очень быстро. И всё же почему, — думал я, — первая половина моей службы запомнилась ярко, отчетливо. А вторая что-то очень смутно, будто не было в ней никаких ярких эпизо­дов? Может, потому, что сначала было трудно и всё так ново. А потом привык ко всему? Впрочем, — махнул я рукой, — кончилась служба — и хорошо. Лучше обратиться к текущей жизни, чем вспоминать прошедшую!
       Эх, «гражданка»! Сколько раз я представлял себе этот миг! Сколько раз, сидя в каза­рме, мы, надрываясь, пели. Вернее, орали под гитару во всю глотку: «Гражданка», милая, привет, тебе, привет! Солдат без от­пуска оттопал много лет!..».
       Эх! Кто может представить себе чувства демобилизован­ного солдата лучше, чем сам солдат, уволенный в запас?! Они нагрянули на меня сразу после моих рассуждений. И полностью заглушили все недоумения о последнем годе службы.
       «Наконец то! — ли­ковал я, — наконец-то, «гра­жданка»! Бог ты мой! Как я соскучился по гражданской одежде. По этим вот людям, одетым в белые рубашки. Чёрные брюки. В джинсы. В туфли. Или в кроссовки. В модные всевозможные платья. Идущим по улице медленно. Или спешащим куда-то по де­лам. По одному. Группами. Без всякого строя. И не че­каня шаг под команды стар­шины. Как я соскучился вооб­ще — по свободе! Вокруг де­вушки! Я просто теряюсь в их толпе! Одни идут мне на­встречу. Другие шагают ря­дом. Обгоняют меня. И сов­сем не подозревают, что у ме­ня делается на душе! Ах, девушки! Как вы все мне нра­витесь!».
       Я иду и улыбаюсь всем. Хочется смеяться от радости. Да, но где это я ос­тановился? Ах, какой я скле­ротик, — я ведь приехал к Нине! Я ведь ещё в армии, когда увидел её фотографию, уже тогда знал, что после службы обязательно поеду к ней. И потом, она мне писала письма. И дала мне свой ад­рес. А я послал ей свою фо­тографию... Ах, постой, да, что она писала мне? Забыл. Ну, да неважно! Главное, Нина дала мне свой адрес. Я его знаю наизусть. Мы договорились, что я приеду к ней сразу после окончания моей службы. И сейчас я уви­жу её! Она ведь ждет меня! Обязательно ждет! И это ни­чего, что я не предупредил её телеграммой о конкретном дне приезда. Это даже лучше. Пусть всё будет неожиданно.
       А что она мне скажет? Она ведь и вправду ещё девочка. Разве может она думать о чём-то серьезном? Ах, куда это я всё иду? Надо узнать: куда идти? Вон шага­ют две девчонки со школьными рюкзачками за плечами. Как раз в ту сторону, куда и я. Наверное, из школы. Сейчас спрошу.
       Поравнявшись с двумя оп­рятными школьницами, в красивых школьных платьях, о чем-то увлеченно болтавших, я спро­сил:
       — Скажите, девочки, улица Гоголя находится в этом направлении? Я правильно иду?
       Они тот час умолкли. Посмо­трели на меня. Перегляну­лись. Моё восторженное ли­цо, очевидно, показалось, им подозрительным. Решив, что я нарочно пристаю, чтобы заговорить, — ответили, не ос­танавливаясь: «Да, в этом. Идите!..». — Поблагодарив, я продолжал идти дальше, Но вдруг мелькнула одна мысль. И я опять спросил их: «Дево­чки, а вы случайно, не знаете Нину Варшавскую? Она учи­тся в школе... Я отслужил в армии, решил заехать сюда. Но кроме неё, совершенно никого здесь не знаю».
       — Нинку?!.. — удивлённо и даже обрадовано воскликну­ли подружки, поняв, наконец, в чем дело. — Конечно, зна­ем! Мы вместе учимся. Так вы к ней?..
       —  Да.
       — Извините, мы думали, что просто хотите привязаться к нам... Улица Гоголя находится рядом, она идёт параллельно. Вам надо прямо сейчас по­вернуть в проулок.
       — А вы не можете меня проводить?
       — Хорошо, я пойду, — согласилась одна с явным удовольствием, И тотчас су­нула ранец своей подруге:
       — Занеси домой. Скажи мо­им, что скоро приду. — За­тем, обратилась ко мне: — Здесь не очень далеко. Пойдёмте.
       По дороге мы разговори­лись.
       — Вы давно переписывае­тесь?
       — Больше года.
       — А где вы живете?
       Я ответил. Добавив, что здесь пробуду, смотря по обстоятельствам, несколько дней. И, в свою очередь, задал девчонке вопросы. Она охотно отвечала. Школьница вообще оказалась, на редкость разго­ворчивой. И удивительно бой­кой. Дело дошло до того, что она подробно описала мне, какие бывают у них вечера. Как одеваются теперь маль­чики и девочки. Сообщила так­же, что в школе у них все танцуют какой-то сложный и сейчас ужасно модный танец. И, остановившись, даже пы­талась показать мне основ­ные его элементы. Благо, мы были на какой-то почти безлюдной улице. И никто, ка­жется, не видел этого показа. Я же старался быть как мо­жно современнее. И не удив­ляться,
       Наконец мы подошли к одноэтажному, но довольно большому каменному дому,
       — Вот мы и пришли. Она живет здесь.
       Позвонили.
       Послышались шаги. Дверь открылась. И вышла... Нина!.. Я узнал её сразу. И... испугал­ся. В голове заметались обры­вки мыслей: «Что она мне скажет?.. А я что ей скажу?..». От неожиданности её появле­ния я растерялся. Но всё во мне уже ликовало: «Вот она, милая моя Мечта! Сколь­ко раз я представлял себе эту встречу!.. Неужели это теперь всё наяву!..»
       Нина посмотрела на меня внимательно. Волнуясь и быстро пытаясь вспомнить, где это могла меня видеть? Потом на свою одно­классницу. Потом опять на меня. И вдруг вспомнила! Мгновенно вся вспыхнула! Засияла! Заулыбалась! И засветилась чудесным све­том!.,
       В это время в дверях пока­залась её мать. Нина, восхищенно улыбаясь, стала объяс­нять ей... Но мать сразу по­няла, в чём дело. И строго сказала: «Почему, Нина, ты ничего не говорила нам о своей переписке?.. Иди в дом...».
       Всё лицо дочери, её глаза, руки, мгновенно выразили решительный протест. Доса­ду. Обиду. Негодование. Же­лание объяснить и убедить... Она хотела что-то сказать ма­тери. Возразить!.. Но моя бой­кая проводница, стоявшая рядом, вдруг проворно схва­тила её за руку. И, не дав произнести ни слова, утащи­ла в дом. Всё это произошло за две-три минуты. Я сначала улыбался. Потом улыбка сама исчезла. А я стоял и не знал, что делать. Так, в об­щем, и не выронив ни едино­го слова. Мать Нины, обра­щаясь ко мне после корот­кой паузы, закончила:
       — К тому же, молодой че­ловек, Нина давно дружит с одним юношей. Неделю назад он тоже вернулся из армии. Он сейчас придёт... Так что, извините, но вам не следова­ло бы приезжать...
       Дверь закрылась. От всего моего ликования, восторга и радости — не осталось и следа. Настроение упало. Было по­чему-то стыдно. В то же вре­мя до того тоскливо, тяжело и обидно, что хотелось зап­лакать, как мальчишке.
       — Сюда! Идите сюда! — услышал я голос моей бойкой проводницы. Я отскочил от двери. Оглянулся — и увидел её. Машущую мне из-за угла. Я бросился к ней. За углом, откуда она махала — оказал­ся проулок. Толстые, кудря­вые деревья отделяли в нём тротуар от проезжей части, Я пробежал мимо двух тол­стых деревьев. И спросил у, довольно улыбающейся, бой­кой, проводницы:
       — Как вы здесь очутились?
       — Из окна выпрыгнули...
       — Да где же Нина?
       Тут я обернулся. Смотрю она! Стоит и словно не знает, что сказать. А сама вся заметно возбуждённая. Дыха­ние неровное. Порывистое. И такая она показалась мне красивая. Милая, добрая. Стройная. И давно-давно зна­комая. Я подошел к ней. Гля­жу и тоже не знаю, что говорить. Она смущённо улыбну­лась. И сказала негромко: «Я вас уже давно ждала… Каждый день… Я знала... Я... я чувствовала — вы скоро приедете!..»
       Она говорила это, а сама виновато краснела. Очевидно, её смущало то, что нам приходится вот так встречаться. Между тем, всё её выразительное личико, блестящие глаза, излучали поток искренней, неподдельной радости. Я про­тянул руку:
       — Здравствуйте, Нина, Вот я и приехал...
       — А как вы познакомились с моей подружкой?
       — Совершенно случайно!..
       Тут я вспомнил про свою бойкую проводницу. Оглянулся, чтобы поблагодарить. Посмотрел по сторонам. Но её уже не было. Видимо, поняв, что помощь её больше не потребуется, весёлая и довольная тем, что помогла нам встретиться, она убежала домой. Но в это время я заме­тил двух мужчин. Одному, постарше, было около двадцати пяти. Второму… ба!, да это же Шурик!..
       Они явно шли к нам. Нина, взглянув на них, быстро прошептала мне, глазами указывая на старшего: «Это брат мой... Вечером приходите. Ни мамы, ни папы, ни его — дома не будет... Пожалуйста!?..».
       Только и успела она шепнуть мне. Парень, шедший рядом с Шуриком, поздоровался со мной и, извинившись, отозвал Нину.
Сказав ей несколько слов, скрылся с нею за углом. Я поздоровался с Шуриком. Он улыбнулся мне. Но как-то очень уж странно.
       — Приехал все-таки?! А я ждал тебя... Что ж ты мне тогда, в армии, не сказал, что переписываешься с нею? Всё делал в тайне. — «Дай адрес. Я просто отошлю ей словесный портрет»!.. — А сам стал переписываться…
       — Я просто не считал, что тебе надо говорить об этом. Сам-то ты с ней не переписывался.
       — Слушай, — сказал Шурик, держа руки, в карманах. И тут только я заметил, что он заметно волнуется.
       — Оставь Нину. Уезжай отсюда. Ничего у вас не получится.
       — Получится или нет — это решит она.
       Тут Шурик вынул руки из карманов. Пальцы их были сжа­ты в кулаки.
       Признаться, такого оборота я не ожидал. И расте­рялся. Не от испуга. А именно от неожиданности. Мне даже стало немножко смешно. Шурику та­кая роль совсем не подходила. Не зная, что делать, я, на вся­кий случай, отступил назад. Драться мне не хотелось. Да я и не мог, так как совершенно не чувствовал ни злобы, ни нена­висти. Однако вид у Шурика был настолько решительным, что я также невольно напрягся. Смекнув, что иначе буду бит. Мне что-то вспомнилось. И я спросил:
       — Да неужели ты и хотел та­кой славы? И такого превосход­ства над людьми?..
       Шурик стоял передо мной, стиснув зубы, ощетинившись и напрягшись. Сквозь стекла очков в меня впивались сузившиеся от злости глаза. Кулаки его так сильно сжимались, что пальцам было, наверное, очень больно.
       — Я ещё в армии готов был иногда разорвать тебя! За твои насмешки и подковырки. Ты стро­ил из себя гения, борца! Каж­дый мнит о себе, будто он пуп земли. Какое-то особенное явле­ние. А на самом деле, человек — всего-навсего, гнойный нарыв на земном шаре. Букашка! И вот все эти букашки бегают. Суетят­ся. Кричат. Требуют чего-то! И каждая мнит из себя, по мень­шей мере, гору. А на самом де­ле так: тьфу! — И весь человек. Я вот сейчас тебя проколю. Весь гной вытечет. И на земле станет меньше на один нарыв, — закончил он свою необыкновенно - длинную мысль.
       Я молча смотрел на него. И удивлялся тому, что он так дол­го говорил. В голове, как в клет­ке, металась одна мысль: «Как выйти из этого дурацкого положения»? — Но ответа я найти не успел. Шурик вдруг уничтожаю­ще и довольно неприлично выру­гался. Презрительно сплюнул. Резко повернулся. И пошёл от меня прочь.
       — Ну и ну!, — подумал я.
       До вечера, однако, надо было где-то провести время. И я по­плёлся по городу.
       Я ждал условленного часа. Ждал с нетерпением. Наконец он наступил.
       Нина искренне радовалась мо­ему приходу. Проводив в комнату, сказала, что брат её женат и живёт отдельно. Что ни отца, ни мамы дома нет. Но, что ес­ли они и придут, то я все равно останусь здесь. Так как она им уже всё объяснила. И они, в конце-концов, поняли её. И не возражали ей...
       Я взглянул на Нину. На её пылающие щеки. На покраснев­шие, слегка припухшие веки глаз. И понял, что её разговор с отцом и матерью был далеко не прост... И что сам этот раз­говор был, пожалуй, настоящим подвигом. — «Бог ты мой! — Уди­вился я. — Убедить таких роди­телей?!.. Какая воля в этой хруп­кой девочке! Какая сила и не­сгибаемость кроется за этой го­лубиной нежностью! Да ведь с такой можно горы свернуть! По­корить любые вершины!..».
       Между тем, Нина с улыбкой сообщила мне, что знает, о чём я беседовал с Шуриком... И, словно для того, чтобы закрыть тему, а заодно и высказать своё мнение о ней, ласково, побеспо­коилась:
       — Бедный человек, где же вы почти целый день находились? Я так боялась, что вы не придёте!..
       Честное слово, мне стало так хорошо от этих её слов, будто она объяснилась в любви. Соб­ственно, ничего особенного она не сказала. Но как! С каким обаянием всё это было произне­сено! Нет, чтобы там не говори­ли, но эти девушки-подростки, в самом деле, неподражаемы! Ведь вглядеться внимательнее — так они совсем ещё дети. Непосред­ственные и милые. Взять хотя бы это официально-подчеркнутое обращение на «Вы». Пустяк. Но вряд ли такая скажет: «Вы» — своему однокласснику. А вот если она знакомится с таким же мальчишкой на вечере. Да если он, к тому же, предлагает ей свою дружбу, то обращается к нему непременно и только на «Вы». Как вполне взрослый. Самостоятельный. И ни от кого не зависимый человек.
       У меня, к сожалению, чего-то явно не хватало, чтобы так же искренне исполнять роль взрослого. И, от­ветив на её вопрос, я предложил Нине обращаться ко мне просто на «ты».
       Сначала мы пили чай. И нас­лаждались удивительными, поис­тине, божественными ватрушка­ми, которые она, по её признанию, приготовила сама. Потом уселись на диван. И начали, как давние друзья, рас­сматривать альбом с фотографиями её многочисленных путешествий, в том числе и горно-туристических. Её лю­бимые книги, о каждой из кото­рых она говорила с увлечением. Рассказывали друг другу разные истории. Случаи. Делились мыс­лями. Потихоньку я выяснил, что в школе Нина считается од­ной из претенденток на Золотую медаль. Что она любит свой класс, свою школу. Что, когда она училась в седьмом, умерла на операционном столе её любимая учительница и самый близкий друг. С тех пор заветная мечта Нины — стать врачом. И придумать такие методы, которые не толь­ко лечили бы человека от все­возможных болезней, но и сде­лали бы ненужным многие хи­рургические вмешательства. Я вспомнил, что подобную идею уже слышал как-то от... Шурика. И подумал: «Так вот она откуда у него!..»
       Слушая приятный голос или рассказывая сам, я, между про­чим, во все глаза смотрел на Нину. До чего же нравилась мне эта девочка! Её волосы. Глаза. Хорошенький, почти детский ро­тик. Но особенно — её страст­ная увлечённость медициной! Увлечённость, жажда знаний — это вообще такая редкость в женщине! Благородность, жен­ственность, цельность натуры! Я вспомнил её фотографию, и по­думал: там она очень похожа на себя. И если бы даже маститый художник - портретист писал с Нины портрет, то вряд ли бы он вышел лучше и более похож на неё, чем та любительская фо­тография. Я заметил, что и она во время разговора, украдкой, с любопытством рассматривала меня. Взгляд её был чистый и приятный. Видя, как она рас­сматривает меня, я не смущал­ся. Напротив, в этот момент мне было так хорошо, будто это лас­ковый и нежный луч солнца скользил по моему лицу. Только у очень умных, очень добрых и очень милых людей может быть такой взгляд, — думал я. И мне хотелось обнять эту девочку.
       — Ну, вот, Ниночка, — произ­нес я, осторожно взяв её за ру­ки.
       — Сейчас мы рядом. А зав­тра я уеду. И потому хочу ска­зать тебе, чтобы ты знала: я всегда верил, что найду тебя. Мне говорили, что я выдумал тебя. Что на свете тебя нет. Что ты мечта. Но, я знал, что ты есть. И пусть ухмыляются и по­смеиваются надо мной умники! Пусть они хоть заливаются от смеха. И считают меня глупым и ненормальным. Пусть! Мне они не причинят боли и обиды. По­тому, что мне самому смешно, глядя на них. Потому, что раз­ве можно обидеть того, кто лю­бит и верит. А я люблю тебя. И жизнь совсем не плохая. Потому, что есть ты. Потому, что есть небо и солнце. Птицы и лес. Му­зыка и стихи. Понимаешь? Я верил в тебя, в то, что ты есть. Потому, что ты обязательно дол­жна быть. Должна! Так же, как обязательно должны быть хоро­шие. Настоящие. Умные. И доб­рые люди. Иначе жизнь наша была бы так не интересна. И так скучна. Мы будем! Обяза­тельно будем с тобою всю жизнь вместе. И я никого и никогда не буду любить так нежно. И так крепко-крепко, как тебя, милая моя мечта.
       Нина, раскрасневшаяся, вся трепетала и смущалась. Ей бы­ло даже немножко жутковато и страшновато. Потому, что ни­когда в жизни не приходилось слышать таких слов. Выразитель­ное личико её, на щеках кото­рого, я заметил легкий, белый пушок, ещё более белевший оттого, что щеки буквально зали­вались краской, её блестящие умные глаза, выражали искреннюю, неподдельную радость. И явное, сильнейшее волнение.
       — Все, что ты сказал сейчас, я ещё раньше всё точно так ду­мала. Удивительно!.. Ты сказал, как будто мои слова...
       И тут опять случилось неожи­данное. То ли, действительно, по её простодушию. Её непосред­ственности. То ли это из чувст­ва благодарности, она вдруг обвила тонкими своими ручками меня за шею. Прижалась ко мне, как листок. И нежно поце­ловала в щеку. И я почувство­вал запах теплого парного мо­лока.
        ...Что говорить! Я был в вос­торге. Я был в восхищении. В блаженстве. — «Вот настоящее счастье! — думал я. — Вот минута, после которой, кажется, и умереть не страшно». – Да и в самом деле! Разве это не счастье – встретить родствен­ную душу? Разве это не великая удача — найти человека, о ко­тором столько мечтал! И кото­рый ждал тебя... А разве мог я тогда, в армии, предположить, что она будет как самый близ­кий мне человек, сидеть рядом. А я обнимать и целовать её? Впрочем, как же я забыл! Ведь я ещё в армии именно мечтал об этом... Но... похож ли я на того, кого ждала она? — подумал я. И в это время кто-то тронул меня за плечо. Потряс его. И сказал:
       — Вставай! Ты чего это ле­жишь?..
       Я открыл глаза. И поднял го­лову.
       — Вставай. Уже давно подъём был. Ты, что-то, сегодня крепко спишь, — сказал дневальный, толкая меня.
       Я огляделся. Вокруг стояли койки. Я лежал на одной из них в своей казарме. Солдаты, уже одевшиеся, строились в две шеренги.
       Я всё понял…
       ...Можно ли передать то, что я испытывал в первый момент! Досада. Грусть. Обида. Как мало говорят эти слова! Я вдруг почувствовал усталость, опус­тошение, одиночество и ужаса­ющее отчаяние. У меня, опусти­лись руки. Ничего не хотелось. Кроме разве что одного. Уйти куда-нибудь. Убежать. Уединя­ться. Остаться одному. И никого не видеть. Но… даже и этого я не мог себе позволить.
       Боже мой, – с грустью подумал я. – Значит, ничего не было. Мне приснился всего лишь очередной сон. И служить мне ещё целый год. Сколько раз ещё придётся мне видеть девочку эту во сне. Говорить с ней. Об­нимать... А потом просыпаться и чуть не плакать от обиды. А вот так подумать: мне ведь дав­но не шестнадцать. А я все ещё, как мальчишка. Мечтаю об идеальной девушке. Надеюсь встретить её. И полюбить на всю жизнь. От чего это? Может, всему виною лес, в котором мы все здесь живем? И по которо­му можно пройти десятки кило­метров, не встретив ни одной живой души...
       Да ведь что таить! Ведь я меч­таю не только об идеальной де­вушке. Но вообще – о друге! Хо­рошем. Добром, Сильном. Ум­ном. Отзывчивом. Словом, о красивом, гармоничном челове­ке, которого хочу встретить. И полюбить на всю жизнь. Где же этот человек?
       Э-эх, Господи! Да бывают ли на самом деле. В жизни, в дей­ствительности, такие существа? Чистые, светлые, человечные во всех отношениях. Или мы толь­ко мечтаем о таких созданиях? Только видим их во сне. Толь­ко мучаемся и тоскуем по ним. Только ищем их. Этих честных, чистых и умных людей. А в жи­зни, в действительности, ничего этого нет. Ни чувств нежных и искренних, ни доброты челове­ческой, ни ласки друг к другу. Одни страсти – к богатству, деньгам, нарядам. К имуществу – движимому и недвижимому. Душа же наша остается одино­кой, замерзающей, никому не нужной – даже нам самим. Мы стынем, сохнем, гибнем в ожидании тепла и любви, но никого не хотим ни обогреть, ни полюбить. Не хотим требовать с себя такого, чтобы самим ста­новиться сильными, добрыми, гармоничными людьми. Ведь каждый же ждет настоящего че­ловека, способного понять всё до глубины. Помочь. Вдохно­вить на великие дела. Каждый мечтает встретить его. Услышать от него доброе слово. Добрый, совет. Получить, помощь. Так пусть же, каждый человек, тот самый, что мечтает встретить и найти свой идеал. Пусть он сам хоть немножечко будет похож на него. То есть, сам будет добрым. Умным. Сильным. Человечным. Как хорошо жилось бы тогда на свете!..
       ...Долго ещё ходил я как пришибленный. Долго вопросы эти не оставляли меня. Уже помылся. Оделся. Стал в строй. Старшина отвёл нас на завтрак.
       «Покормил». Привёл назад в казарму. Уже и койки выровня­ли по нитке. А сон и девочка Нина все стояли, у меня перед глазами. В душе звенела какая-то грустная и печальная мело­дия. Бог весть, где услышанная мною.
       Да разве ты, милый друг, ни­когда не слышал такой музыки, или песни? Которая, становится для тебя как что-то живое. По­чти осязаемое. От которой становится так печально, и вместе с тем, так необычайно радостно, что хочется плакать. И плакать не от обиды, не от радости. Не от печали. А от тоски по этой мелодии. По этой музыке, которую ты чувствуешь всей душой. Но хочешь ещё увидеть глазами. Нежно прикоснуться к ней. Погладить ласково. И обнять, как милое, любимое, живое существо.
       Но... ты не можешь этого сделать. Лишь снова и снова повторяешь про себя этот проникающий в сердце и душу мотив. И не можешь понять: в чём секрет, тайна этого проникновения? Где существо, воплотившееся в этой музыке? Нет этого существа! Ты никогда не увидишь, и не обнимешь его. Ты только можешь чувствовать его. И бес­конечно тосковать по нему.
       – Эй!, ты, что там мечтаешь, пойдем на смену, – крикнул мне сержант.
       Я встряхнул головой.
       И самом деле, пора было идти на дежурство...

       После смены я возвращался один. В казарму идти не хотелось. Воздух был свежим, чистым, но ещё прохладным, хотя весна давно вступила в свои права.

     Стемнело. Синее небо плотно усеялось звёздами. Серп молодого месяца начал скрываться за верхушками деревьев. Через всё небо чётко просматривался грандиозный Млечный путь. И как-то неожиданно, самой собой, в душе родились стихи.

Весна. Но грустно, неспокойно.
В казарме тёплой не сидится.
Гляжу – стоит берёзка стройная
И ей, наверно, тополь снится...

Луна загадкою сияет.
Смех листьев слышится в тиши.
В деревне дальней шавка лает.
А рядом – ни одной души!...

Конец.

Написать нам письмо