Творчество Н. Фомичева   |   Проза   |   
1. Николай Фомичёв. ПАПА, А НАС НЕ УБЬЮТ? Повесть

Николай Фомичёв. ПАПА, А НАС НЕ УБЬЮТ? Повесть

06.05.2021Количество просмотров: 9335

Ветеранам Великой Отечественной войны, труженикам тыла, всем, кто жил
      и оставался Человеком в тяжкие годы  п о с в я щ а е т с я

                          Николай Фомичев         
          "Папа, а нас не убьют?.."

     (ДОКУМЕНТАЛЬНО - ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПОВЕСТЬ)

     - Через месяц юбилейная дата: освобождение города от фашистской оккупации, - сказала редактор, пригласив на планерку всех журналистов. - Я хочу вас всех послушать: есть ли у кого-нибудь оригинальное предложение? Как нам в газете отразить это событие?
     Оригинальных предложений не было. Все молчали, опустив головы и изображая работу мыслей, или поглядывая друг на друга и  на  редактора. Чтобы не нервировать её слишком длинной паузой, я не очень уверенно стал говорить о том, что хорошо бы дать в газете документальный очерк или даже  серию очерков. Предоставить слово живым свидетелям или даже участникам событий... Как-то увязать прошлое с настоящим...
   - Что ж,  - прокомментировала  моё  предложение  редактор,  -  на безрыбье и рак - рыба...  Только  вот  рассказать  о  тех  днях надо с максимальной правдой! Без прикрас и утайки - так, как было... Ты, я знаю, увлечен краеведением, - обратилась она ко мне, - наверное, и люди у тебя есть на примете... Бери  это  дело  на себя!..
    «Увлечен краеведением» - это комплимент. Обычно о моих увлечениях   говорят с иронией - «помешан»,  «тронут»,  «зациклен».  Я не обижаюсь, потому что все это - правда.  Краеведение  -  моя любовь и страсть.  Я влюблен в свой город,  бывшую станицу Аксайскую,  влюблен в то  место, где она  основана.  Излучина  высокого  правого  берега  могучей реки, овеянной легендами и славой,  для меня - самое красивое место на  всем Нижнем Дону.
     И не только для меня. Недаром же известный казачий атаман, Матвей Иванович Платов - герой Отечественной войны 1812 года, поначалу, как утверждает легенда, именно здесь, на месте станицы Аксайской, на высоком правом берегу Дона, хотел возвести новую столицу донского казачества. Новая столица непременно должна была стать крупнейшим портовым городом на юге России.
     Правда, донские армяне потом отговорили атамана от этой затеи, убедив его, что лучшего места для новой столицы, чем высокий отрог  у небольшой реки Тузлов, в пойме Дона рядом с его собственным поместьем в Мишино с охотничьими угодьями - не сыскать.
     Известно, что армяне - люди дальновидные. Они сразу сообразили: новая станица донских казаков - народа прямого, крутого и смелого - оказавшись в непосредственной близости от их поселений, разместившихся в низовьях Дона столетием раньше по указу императрицы Екатерины Великой, волей-неволей станет давить, ущемлять, ограничивать их свободу. А со временем может перехватить инициативу и даже поглотить только-только нарождающийся армянский город - Нахичивань-на-Дону. Вот и проявили они весь свой тысячелетний опыт выживания,  ловкость и смекалку, и уговорили-таки атамана построить столицу  подальше от их поселений, уверив, что при желании Новочеркасск легко можно будет сделать судоходным, достаточно лишь поставить небольшую плотину и прорыть канал, и, якобы, пообещав  даже в этом свое содействие. Но прошло время, сменились эпохи, армянский Нахичевань-на-Дону давно растворился в огромном городе Ростове, а новая столица Донского  казачества  так  и осталась городом сухопутным,  вдали  от  Дона. Зато вот наш Аксай - тихий, красивый,  казачий городок,  по-прежнему самостоятельный - на самом красивом месте Нижнего Дона.
   Стоишь на горе, смотришь на юг, на широкую пойму Дона, на восток, где поднимаются  холмы  до  самого  Новочеркасска,   на   запад,   где за холмами раскинулся огромный город - Ростов-на-Дону - и как-то невольно чувствуешь - почти зримо и осязаемо - тысячелетия  минувших  эпох. И  легко  представить,  что когда-то с  этого  самого места любовались Задоньем наши предки - древние славяне - русичи, а по буграм высокого правого берега, по привольным донским степям огромного Русского Поля гуляла казачья конница. Мимо этих бугров вверх и  вниз  по  Дону  сновали  легкие «чайки» Степана Разина. А потом и Петр Первый вел здесь свои войска и молодой российский  флот  к  Азову. На этой почтовой станции останавливался Лермонтов,  а вот  с  этого берега на другой отчаливала лодка с Пушкиным и его возлюбленной, Марией Николаевной Раевской, той самой, что потом стала женой декабриста Волконского и уехала за ним в Сибирь.
     А Великая Отечественная!..
     Едва я получил задание - тотчас передо мной возник образ Николая Васильевича Морева - невысокого, плотного и, несмотря на почтенный возраст, довольно крепкого человека,  с живыми умными  глазами.
      Я знал его давно. Любил за обширные краеведческие познания. Поговорить с ним, послушать его рассказы всегда было интересно. Да что там интересно! Я просто наслаждался его обществом!
   Правда, всякий раз мучила совесть.  Мне почему-то казалось, что я не имею права слушать его вот так, беззаботно. Годы идут,  люди уходят, и вместе с  ними исчезают бесследно их память, знания, опыт, а это - сокровище  бесценное! Ты – журналист! - упрекала меня совесть. - И не наслаждаться ты должен его рассказами, а работать с ними - записывать, фиксировать,  обрабатывать, сохранять для потомков, для всех людей, иначе не журналист  ты вовсе, а преступник, беспечный мот и расточитель общественных ценностей. Но, пристыдив себя, я продолжал  наслаждаться, обещая самому себе, что приступлю  к  делу  непременно,  как только подоспеет случай.
     И вот он подоспел.
     Направляясь к Николаю Васильевичу,  я  размышлял,  как  мне себя с ним повести? Прямо известить о задании редактора,  попросить помощи и с ходу приступить к делу?  Мол, скажи-ка дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром,  французу отдана?.. Иными словами, ты, мол, давай повествуй об исторических днях освобождения Аксая,  а я все это запишу - и  дело  в  шляпе. И тут же отбрасывал подобный вариант. Он был бы слишком нахальным с моей стороны. Этакая бесцеремонность могла лишь замкнуть человека в себе, и потом ничего из него не вытянешь... Ладно, решил, сориентируюсь на месте!..
       Николай Васильевич был дома, копался во дворе. Мы поздоровались. Я сделал вид, будто зашел просто так, почти без цели, вопросом не  торопил. И Николай Васильевич орудовал  себе лопатой.
     Выпал свежий снег, и рачительный хозяин, предчувствуя наступление морозов, окучивал им присыпанные землей виноградные кусты: лозе будет теплее, если  ударят  морозы,  а  весной  снег  растает, и виноградник получит необходимую дополнительную влагозарядку. Я знал, что сад во дворе дома - это серьезная любовь моего друга-пенсионера.
      Мой взгляд упал на старое ветвистое дерево тутовника, одиноко и величественно стоявшего среди молодняка. Вроде бы невзначай, я подошел к нему, потрогал шершавую кору, спросил деловито:
     - Николай Васильевич, не пойму, ты вот посадил новые деревья, сад заложил для внуков - зачем  же  это  старье  оставил?  Какая  от  него польза? Спилил бы да посадил новое!..
      Тут я, конечно, слукавил. Знал: тутовник сей для моего друга не просто рядовое садовое дерево. На подобный вопрос Николай Васильевич уже отвечал мне.  Мол,  хоть и стар тутовник, да плоды у него больно сочные да сладкие - таких во всей округе нет. Потом заметил, как бы мимоходом: не хлебом единым жив человек!.. Посмотри, сколько зарубок на его стволе!..  Нет,  брат, у меня рука не поднялась бы на него, даже если бы оно и совсем высохло... Не смог бы...
       Я тогда  уже  понял:  здесь  под  этим деревом -  в самом дереве  и  вокруг  него  -  «клад». Надо  было  лишь  «копать» -  глубоко и  основательно, но  я  был тогда занят и оставил «клад» до времени нетронутым. Теперь оно пришло, и я решительно взялся "за лопату".
    Осторожно, но настойчиво повторил вопрос:
    - Николай Васильевич, а сколько вообще тутовник живет на свете?
     - 200-300 лет! - ответил он, радуясь, что может удивить меня.
     - Ого! -  удивился я искренне, - а в 43-м году сколько ему было?
    - Да  так,  лет  сто – сто пятьдесят, наверное,  и  было.  Во всяком случае, сколько я помню, оно всегда было большим и старым.
     - А вот вы когда-то про зарубки говорили? Это отчего?
      Николай Васильевич посмотрел на меня внимательно. Во взгляде - вопрос: мол, зачем тебе это?
    - Надо, Николай Васильевич, - честно признался я.
     И рассказал о редакционной  планерке, о задании, что получил от редактора.

                                              *   *   *
      Через два часа мы сидели в теплой комнате. На столе был чай. Тут же расстелена большая карта области. Николай Васильевич обрушивал на меня множество подробных сведений.
     -  В начале войны я пацаном был. Четырнадцать лет. Возраст, конечно, достаточный, чтобы воспринимать все происходящее в истинном  свете, запоминать и даже многое понимать. И все-таки полная связь всех фактов и событий, всего, что было тогда увидено и пережито, наступила  для меня значительно позже, пожалуй, после войны. Сколько раз, бывало, вот  так  задумаешься о том времени и представляешь:  Аксай  -  маленький участок на оперативной карте. Наш дом в станице. Его, наверняка, и на самой подробной карте не было - обычный, ничем не примечательный, не выделяющийся. Никакого: ни стратегического, ни тактического значения не имеющий. И мы,  шесть человек семьи Моревых в этом  доме,  ни  в каких сводках, ни в оперативных сообщениях не учтенные, не отмеченные. Тем не менее,  как и  сотни  других  семей  станицы,  мы  были  крепко затянуты  в  водоворот   гигантских   событий.
     Теперь мы все знаем, что происходило в конце 42-го - начале 43-го годов.  Знаем,  что  под  Сталинградом  была  окружена  и  разгромлена 300-тысячная армия Паулюса,  а  точнее,  6-я  полевая  и  4-я  танковая немецкие армии.  В  середине  декабря 42-го года в районе Тацинской - вот здесь,  -  показал  Морев  на  карте,  -   танковый   корпус   под командованием генерал-майора  Богданова Виктора Михайловича разгромил 8-ю итальянскую армию и  перерезал магистраль Лихая-Сталинград. С юго-восточных районов  области  -  вот  отсюда  -  к  устью  реки  Сал отступали остатки 16-й мотодивизии, 17-й танковой дивизии, «Викинг», «Германия» и разрозненные соединения 4-й румынской армии. «Кавказская группировка» немцев после провала  операции  «Нептун»  вынуждена  была отступать в двух направлениях:  17-я армия генерал-полковника  Руоффа - на  Таманский полуостров, 1-я  танковая  армия  генерал-полковника  фон Макензена - к нам, на Ростов.
     Все это я выяснил уже потом, когда меня призвали в Красную Армию, где я закончил краткосрочные курсы военных картографов,  и  в  составе штаба 51-й армии закончил службу в мае 45-го в Германии.  И даже еще позднее, когда стал изучать историю Второй мировой  войны и прочитал множество мемуаров  наших полководцев и немецких генералов, чтобы понять в деталях, что же  происходило  у  нас  на  Дону  в  те трагические для моей семьи дни.
    Теперь цепочка исторических событий минувшей войны сомкнулась в моем сознании. Теперь я знаю точно, по крайней мере, могу не без основания сказать,  что, например, трагедия, конкретно нашей семьи, как и тех семей,  что жили в оккупированной станице Аксайской, началась с оперативного приказа ставки вермахта № 2 от 28 декабря 1942 года, где предусматривалось: «...Группе армий «Дон» подготовить крупный плацдарм у Ростова, примерно по линии юго-западнее Семибалка-Черный-устье Сала». Позже я  заинтересовался, что же представляла собой армейская группа «Дон»?  Выяснил: в нее входили: оперативная группа «Холлид», остатки 4-й танковой армии Гота, часть сил 4-го воздушного флота генерал-полковника фон  Рихтгофена  -  вот им-то, этим силам конкретно, я и обязан смертью самых близких моих людей - моей мамы, младшего  брата, бабушки. Были, конечно, и более конкретные убийцы. Я выяснил даже и то, как именно эти убийцы оказались в нашей станице.
     Командование группы армий  «Дон» находилось в Сталино - ныне областной город Донецк - на Украине. Так вот, командование это не располагало временем на перегруппировку войск и  свежими  резервами  в живой силе, поэтому было  вынуждено формировать сводные роты и батальоны из танкистов, потерявших свою технику, авиаторов, оставшихся без самолетов и аэродромов, а также интендантов, отсиживающихся в штабах подразделений. Вот этот контингент и составил ту силу, которая орудовала в нашей станице.
       Повторяю:  все  эти  сведения  я  узнал  позже,  а тогда глаза мои видели и запоминали  лишь конкретные эпизоды. Например, я сам  лично видел, как из Новочеркасска в сторону Ростова день и ночь отступали по заснеженной дороге груженые автомашины,  бронетранспортеры и танки.  В конце января,  примерно  числа  24-го - это число я также вычислил уже потом, после войны,  - так вот,  24  января  я  возвращался  домой  из Большого Лога,  где  жил  мой  дядя.  На улице Доломановской я увидел целую колонну автомашин с  вооруженными немецкими солдатами, одетыми в разную форму: черные  комбинезоны и куртки, серо-зеленые и серо-голубые шинели, на некоторых  были  шапки-ушанки. Офицеры бегали вдоль колонны, суетились, звучали какие-то команды, и машины по  одной шли вниз к железнодорожной станции,  видимо, к Набережной улице. Я тогда подумал: «Может, опять учинили облаву - увозят в Германию?»
   За 6  месяцев  оккупации  было отправлено почти пятьсот девушек и парней в возрасте от 15 до 25 лет. Я спасся чудом - фельдшерица  тетя Фрося помогла  - справку дала: «больной туберкулезом и бронхитом» - и меня оставили в покое.
     Помню, прибежал я домой, а у ворот стоит  темно-серый  грузовик «Опель» с  крытым брезентом кузовом, на  заднем  борту  которого нарисован белой  краской  «заяц»  -  эмблема  какой-то  части.  Открыл калитку, вижу:  во  дворе стоит немецкий офицер с лакированной кобурой «парабеллума» на левом боку. С ним четверо солдат и фельдфебель - все вооружены автоматами   «шмайсер». Отец мой стоит перед ними, жестикулирует, пытается что-то объяснить. Бабушки дома не было, а мама сидела с братишками в доме у окна. Подошел ближе, не пойму, в чем дело.
    - Вифиль хабен зи киндер? *  -  спрашивает у отца немецкий офицер.
     Отец, не поняв вопроса, смотрит на меня - я в школе учил немецкий и кое-как перевожу отцу слова немца.
   - Трое,  господин офицер,  трое, - отвечает отец и показывает три пальца.
       - О-о! Шпрехен зи дойч? **  -  спросил офицер у меня, скривив губы в улыбке.
    - Так!  Вениг... вениг! *** - ответил я и поднялся по ступенькам в дом.
      Володя сидел за столом и ел кукурузную кашу, Федора мать уже покормила и уложила спать.
     - Ну что,  Коля,  был в Логу у дяди Степы?  - с дрожью  в  голосе спросила она.
     - Да, был. Велел передать тебе вот эти пинетки для Федора - он их сшил из брезента плащпалаточного, немецкого, потому и рябые, - ответил я, доставая обувь из кармана пальто.
     Мать не обратила внимания на мой ответ, повернулась снова к окну. По ступенькам,  на второй этаж,  поднимался отец,  за ним -  офицер  и фельдфебель. Открылась дверь. Первым вошел отец, следом - немцы.
   - Вот,  Мария!.. Принимай  «гостей», -  грустно улыбнулся отец. -  Просятся «на квартиру»!..
     Офицер прошел в столовую, за ним фельдфебель. Володя, сидя за столом, донес ложку с кашей  к  губам  и  в этой позе застыл.  Мать оперлась ладонями на подоконник, растерялась, не зная, что и ответить, а отец  пошел  за  немцами  в  следующую комнату,  где в подвешенной к потолку люльке спал Федор.
     Немцы осматривали комнату,  советовались между собой,  не обращая внимания ни  на  отца,  ни  на  спящего  ребенка.  Потом  они прошли в спальню, окинули взглядом окна,  потолок,  стены.  На стене, где стоял старинный комод,  висел  большой  портрет моего деда Прохора Захарыча,  казака, героя Плевенской кампании 1878 года.
       Немцы подошли к портрету ближе.  Их удивила форма деда:  шашка  в серебряной оправе, награда - Георгиевский крест.
     - Вэр дизер казаке? Партизанен? *
     - Не-е..! Это мой отец... фатер, - улыбнулся отец.
     - Вас ист эр махен, - не успокаивался офицер, - Што он делает?
     - Он давно помер, царство ему небесное! - вздохнул  отец.
     Немец расценил его ответ по-своему, сказал: «Гут».
     Осмотрев комнаты,  они  вышли  во  двор.  Я с отцом последовал за ними. Мама пыталась что-то спросить  у  нас,  но  мы  и  сами  еще  не догадывались о намерении немцев.
     Во дворе  офицер потребовал показать сарай,  подвал,  нижний этаж дома, осмотрел колодец. Коротко посовещавшись между собой, обер-лейтенант ушел  к  другой  группе  солдат у  соседнего двора, а фельдфебель приказал  солдатам  разгружать  вещи  и  снаряжение   из грузовика. Мы  поняли:  они останавливаются у нас. Настроение стало таким мрачным, подавленным, будто стоишь ты в открытом поле, а на тебя через все небо движется огромная, свинцово-тяжелая туча. Ты видишь и понимаешь, насколько это опасно, а спрятаться тебе некуда.
        К вечеру пришла бабушка с небогатыми гостинцами от дальней родственницы. Когда увидела во дворе пятерых немцев,  да еще с оружием и всяким имуществом, разразилась такой бранью, что любой немец, если бы понял сказанное, застрелил бы ее на месте. С врагами и неприятными ей людьми наша бабка не церемонилась - говорила в глаза все, что о них думала.
      -  Ах,  вы  ж,  окаянные,  бисовы души,  що б вы пооколели,  да хай вам грэц!..
    А потом накинулась на отца:
   - Да как же воно зробылось? Ты що, не мог нимцям растулкувать, що нас шисть душ да дите маненько?
      Отец опустил голову как провинившийся мальчишка и молчал, признаваясь в полном бессилии.
  Тем временем немцы,  четко  выполняя  команды  фельдфебеля  Фрица Дрекслера, (его имя я узнал позже), перенесли свои вещи на второй этаж и выбросили наши пожитки из комнат на веранду.
      Мы  перешли  жить в цокольный  этаж   дома,   радуясь,  что  хоть  печь топилась внизу, была хоть какая-то мебель, и что немцы заходили на второй этаж по лестнице, минуя нас.
      На другой день мы с Володькой оделись, взяли сани, мешок, топор и вышли на улицу.  Надо было заготовить дрова,  собрать  вдоль  железной дороги уголь,  который  просыпался из железнодорожных вагонов,  идущих осенью 1942 года со стороны  Шахт.
      Утро  было  морозным,  слегка  дул холодный восточный  ветер.  Гул  канонады  боев  доносился  со стороны Багаевской и Кагальника.  Серые облака нависли над замерзшим Доном,  а деревянный баркас,  вмерзший в лед у берега Аксайского ковша,  нагонял тоску и одиночество.  В небе,  словно стая черных ворон,  через каждые два-три часа  появлялись  эскадрильи тяжело груженных «юнкерсов».  Они летели со стороны Донбасса,  где,  как  я  узнал  позднее,  находилась последняя авиационная  база группы армии «Дон».  Мы,  дети войны,  уже привыкшие ко всем ее тяготам и лишениям, почти не обращали внимания на обычные перемещения  войск  и  техники,  но  воздушные бои никогда  не пропускали. Залезешь на крышу  сарая  или  сядешь  рядом  с  домом   и смотришь, как  наши «ястребки» набрасываются на немецких «фоккеров» да «мессеров», иногда подпаливая им крылышки.  В одном  из  боев,  помню, сбили и  нашего  «яка».  Он  упал  на  краю станицы Аксайской,  летчик выбросился с парашютом.  Попал ли он в плен или спасся -  до  сих  пор неизвестно.
      Выйдя  на  улицу,  мы  направились в сторону  разрушенных бомбежкой дворов. В одном из них когда-то жила моя одноклассница Кудряшова Нина. Два месяца назад ее угнали в Германию,  а мать погибла совсем недавно. Наша авиация бомбила железную дорогу,  одна из  бомб  угодила  в  дом, стоявший рядом с железнодорожным полотном.  Останки женщины собрали по частям и похоронили на кладбище.  Интересно,  что немцы  своих  солдат хоронили там же.
     Частокол палисадника мы с братом разобрали на растопку  еще в прошлый раз. Теперь кое-как собрали вязанку дров от полусгоревшей хаты, погрузили  на  сани и повезли вдоль Набережной улицы.  Навстречу нам шли два немецких солдата - наши «квартиранты». В руках они держали темно-зеленые   овальные   котелки  с  крышками-сковородками,  фляги в суконных чехлах для эрзац-кофе были перекинуты через плечо. Увидев нас, солдаты остановились, приветливо улыбнулись. Один из них похлопал меня по плечу, сказав: «Арбайтен, юнге! Гут, гут! * » - и пошли дальше.
     - Чего он сказал? - спросил Володька.
     - Так... ничего! - ответил я и натянул саночную лямку.
     Отца дома не было,  видимо,  ушел к Игнату Садовникову, с которым до войны  много  лет  рыбачил в колхозе.  Теперь они вдвоем промышляли подледным ловом.  На прошлой неделе поймали десятка два лещей, а когда несли домой,  им  встретился  полицай  Кудинов  с  немцем  из  полевой жандармерии. Полицай осмотрел улов и отнял большую половину.
     Сложили мы дрова в сарай,  закрыли дверь,  вышли. К дому подъехал немецкий грузовик.  Из шоферской кабины выскочил фельдфебель Дрекслер, быстрыми шагами прошел мимо нас, поднялся на второй этаж.
     Мы стояли в ожидании «новых сюрпризов» со стороны немцев.
    -  Коля,  а  машина  та  же,  на  которой  нарисован «заяц»,- заметил Володька.
    Через несколько минут с Дрекслером вышли два солдата, направились к грузовику.  Один из них залез в кузов,  второй открыл  задний  борт. Фельдфебель приказал разгружать какие-то ящики.  Мы с Володькой стояли рядом, с интересом наблюдая за тем,  что выгружают.  Это были  плоские металлические коробки  - пулеметные ленты с патронами,  открытые ящики со  стеариновыми  картонными  чашечками-коптилками,  с  килограммовыми консервными банками  мясной  тушенки,  коробки  с шоколадными плитками «Шококола» и сигаретами «Юнона» - все это я видел и  раньше у других немцев.  Особенно осторожно выгружался ящик с бутылками,  на которых я не разобрал,  что было написано, но, наверняка, их любимый «шнапс».
       Все  это  время  немцы  разговаривали  между  собой,  не обращая на нас никакого внимания и, вероятно, даже не подозревая, что один из стоящих мальчиков понимает их речь.
     - Ганс,  не забудь взять вот те два телефонных аппарата, - указал фельдфебель солдату,  находившемуся  в  кузове  грузовика.  Тот  молча поплелся в правый угол и  вытащил  из  ящика  два  полевых  телефонных аппарата с рукоятками «Магнето».
    - Курт,  ребята  давно  ушли  за  обедом?  -  спросил фельдфебель того, что был в черном комбинезоне,  с затянувшимся большим шрамом от  ожога на лице.
     - Где-то час назад.
     В это время из-за угла показались два немца, ходившие на кухню за обедом.
     - Почему задержались, Виллер? - спросил фельдфебель одного из них.
   - На кухне доктор обнаружил недоброкачественную пищу  при  снятии пробы, нам пришлось ждать, гер фельдфебель, - спокойно ответил солдат.
      -  Отнесите  обед  в  комнату  и  помогите здесь ребятам.  Я скоро вернусь, - распорядился фельдфебель и направился к кабине грузовика.
     - Шульц, едем в штаб полка.
     Машина с цепями на задних колесах,  обдав стоящих черной  газовой копотью, поползла  в гору. Во двор вышли двое, и втроем солдаты начали заносить ящики в дом. «Ошпаренный», как я позже прозвал Курта, остался на улице с нами. Володька подошел ближе к одной из коробок, где лежали плитки с шоколадом, заглянул в нее, потом посмотрел на немца.
    - Ду  вюншт  шоколаде? * - спросил немец, улыбнувшись.
      Володька  из  всех  слов  понял  только   «шоколад»,  уставился  широко открытыми глазами на солдата.  Тогда немец подошел к ящику,  оглянулся по сторонам,  взял плитку из коробки и сунул ее в Володькин карман.  Я не решался подойти,  но меня солдат поманил пальцем и тоже угостил.  В это время по ступенькам начали спускаться трое за  остальными  ящиками.  Я машинально спрятал плитку в карман, сказал «спасибо», и мы ушли в дом.
     Мама   сидела   за    столом,   лущила   кукурузные  початки.  Бабушка замешивала тесто на лепешки из отрубей и кукурузной  муки,  оставшейся после просева  крупы.  В  комнате  было тепло.  Мы с братом разделись, достали из кармана круглые,  пропитанные парафином коробки с этикеткой «Шококола».
     - Шо  це  воно  таке? - спросила  бабушка,  вытирая фартуком руки.
     - Немец шикаладку дал мне и Кольке,  - похвастался брат,  пытаясь открыть крышку коробки.
     - Коля, - повернулась ко мне мама, - а может вы у них стащили? Да горя ж потом не оберемся!
   - Нет,  мама, тот, что в черном комбинезоне ходит, подозвал и сам нас угостил, - подтвердил я.
   - А может то якась отрава! Га-а? -  не  унималась бабушка.
      - Ладно,  мама,  успокойтесь.  Я  сейчас  сама  попробую.  Она взяла круглую толстую  плитку,  отломила кусочек,  положила в рот,  пожевала слегка и, кивнув головой, сказала:
        - До  войны  у нас в магазине такой продавали.  С чаем пить  будем. Поделив полплитки между детьми и бабушкой, остальное положила в шкаф.
       Вечером вернулся   отец,  принес  с  собой  полбулки  немецкого эрзац-хлеба, кусок красного мяса и коробочку таблеток сахарина.
     - Ось,  Мария,  дывись! - перешел он на малороссийский бабушкин диалект,  - дид  Гнат  у  нимцев зменял  на  рибу,  да и нам трошки досталось.
     Радости нашей не было конца.
     - Завтра борщю наваримо,  только капусты та буряка у кумы спрошу, - заключила бабушка.
     Отец сел за стол рядом  с  мамой  и  на  лице  у  него  появилась загадочная улыбка:   чувствовалось,  что  таит  он  в  себе  важную  и радостную новость.  Дома,  перед детьми, у нас редко велись разговоры, представляющие тайну,  но иногда кое-что я слышал, особенно об успехах нашей армии на фронтах.  Я догадывался,  что дед Игнат  был  связан  с партизанами и частенько снабжал новостями отца.
     - Наши  войска  21  января освободили Сальск и идут в направлении Новочеркасска и Ростова!  - радостно сообщил отец.  - Так что, скоро немцам крышка.
     Мама и бабушка повеселели.
     - Пора  вечерять!  - сказала бабушка и поставила на стол чугунный казанок с кашей.
       Мы сели за стол. Федор в своей люльке забеспокоился. Мать подошла к нему, сунула ему самодельную соску в рот и снова вернулась.
     - Что,  мамо,  - обратился отец к бабушке, - «верхние» сегодня не беспокоили?
     - Та-а...  ни.  Воны увесь день то ездют, то ящики якись тащут, а отот, що у черном ходить,  нашим хлопцам по шоколадки дав,  - сообщила бабушка.
     - Да, оно на свете так: разный народ есть -  и хороший, и плохой.

  ... Примерно так  мы и жили под немцами в ожидании перемен.
     Рано  утром,  27 января,  со стороны  Батайска услышали мы страшный громовой взрыв. Уже потом, в одном из архивных документов, я прочел, что в тот день «батайские партизаны взорвали полотно  железной  дороги  на участке Батайск - Азов.  Эшелон  с  техникой  и  войсками  потерпел крушение. Было  подорвано  несколько  вагонов   и   уничтожено   много гитлеровцев. Движение  прекратилось на сутки.  Одновременно ростовские партизаны взорвали железнодорожный мост на перегоне Батайск -  Ростов, и враг не смог вывезти из Батайска подвижной состав, в том числе шесть воинских эшелонов, один из них с танками...».
      И вот еще одна деталь.  Как известно,  второго февраля 1943  года был завершен  разгром  окруженной группировки немцев под Сталинградом. Тогда мы этого,  естественно,  не знали.  Но о том,  что положение  на фронтах для  немцев складывается не очень приятное, хорошо чувствовали по их поведению.  Солдаты,  жившие у нас на втором этаже,  в  один  из первых дней февраля,  например,  совсем не выходили на улицу. Никто из них даже не пошел на кухню за обедом. Только накануне вечером фельдфебель Дрекслер, открыл  сапогом  дверь  в нашу комнату.  Качаясь,  он вошел, окинув нас тяжелым взглядом из-под белесых лохматых бровей, и проревел:
     - Аллес... аллес дас руссишь швайне! * - развернулся и неуверенной походкой поплелся наверх.  Мы вначале переглянулись, но, увидев,  что он без оружия,  успокоились.  Зато бабушка пустила ему вслед:  «Що  б  ты издох», - на этом словесная перепалка завершилась.
     Начавшийся февраль  не  баловал  хорошей погодой,  частые ветры и мороз не приносили радости.  А третьего февраля - я уже  говорил,  что все даты вычислил уже потом,  после войны,  когда поставил себе задачу восстановить хронику тех страшных событий в мелких подробностях -так вот,  третьего февраля к нам заявился нежданный и негаданный гость - двоюродный брат  отца  по  матери.  Звали  его  Петром  Степановичем Войтовым. Жил он в станице Романовской со своей семьей.  Отец с ним не виделся с самого 1930 года, а раньше, в «империалистическую», они были в одной  казачьей  сотне  после  переформирования  в Новочеркасске.  В «гражданскую» их пути разошлись.  Отец попал в конармию  Буденного,  а Петр Войтов  подался к Деникину.  В Романовскую он вернулся с повинной перед Советской властью. Ему вроде бы поверили, оценили его активность и энергию  в  работе,  назначили даже бригадиром рыболовецкой бригады. Был у него сын Федька, старше меня года на три. Я  видел его всего один раз, когда мне было пять лет.
     Войтов подъехал к нашему дому верхом на гнедом жеребце. Завел его во двор, привязал у сарая к яслям,  что остались у нас от старой  коровы. Достал из  переметной  сумки  торбу  с  овсом,  повесил ее за ушами на голову коня. Погладил нежно по шее и направился к  нашей  двери,  где стоял у порога изумленный неожиданной встречей отец.
    - Здорово, Василь! - потянулся гость, желая обнять растерявшегося родственника.
      - Откуда ты,  Петро?  В немецкой форме,  с шашкой,  с конем?..  - только и спросил отец.
     - А  как  же  ты  думал?!   Если  Петра  большевицкая власть затравила и отняла все,  что могла отнять,  то я что,  от  великой  благодарности должен за нее воевать? Нет. Но... чего же мы стоим на улице-то? Зови в дом!..
     Отец  пропустил  его  вперед,  сам  вошел  следом. Бабушки  дома  не было.  Мать  кормила  Федора, мы  с  братом  все  это  время стояли и смотрели в окно.  Нежданный гость  вошел  в  комнату,  поздоровался  с матерью, погладил  по  голове нас с Володькой,  подбоченился,  оглядел комнату, обратился к отцу.
      - Василь, что же ты живешь с дитями-то в такой халупе?
     - Немцы заняли дом,  нас  выгнали  сюда, - ответил отец.
     - А за что выгнали? - поинтересовался Петр.
     - За что выгнали? - повторил, усмехнувшись, отец. - За то, что им понравился верхний этаж.  Жить-то им самим надо где-то, а русские с детьми могут и здесь...  - и улыбнулся наивности гостя.  -  А  ты  что думал, они облегчить нашу жизнь сюда пришли?..
       - Облегчить  -  не  облегчить,  но  думал,  что  они поведут себя иначе... Власть передадут нам,  казакам,  а порядок  мы  наведем!..  - заключил Войтов, без приглашения подошел к столу, сел.
    Мы с Володькой были удивлены визиту такого родственника-казака в немецкой форме.  Все,  как  у  настоящего  немецкого  фельдфебеля, только на  голове  барашковая  папаха да шашка в ножнах сбоку висит. Полицаев в  черной  форме  с  белой  нарукавной  повязкой   я   считал предателями, а вот русских в немецкой форме никогда не видел.
    - Василь!  -  обратился  Петр  к  отцу.  - Что мы,  как неродные, болтаем черт-те о чем?  У меня есть самогон, сало, консерва разная да хлеб. Давай, братец, выпьем да детей накормим.
     Он вышел во двор и скоро вернулся в комнату с вещмешком, поставил его на стол,  стал развязывать. Мама закончила кормить братишку и села к столу, рядом с отцом.
     - Петр  Степанович,  как ваши поживают?  Живы  ли,  здоровы?  - спросила гостя мама.
     - Да как тебе сказать,  Мария?  - ответил задумчиво  Войтов.  - Остался я один...  Раиса - жена моя померла в прошлом году, сына убили большевистские партизаны - служил в полиции,  а дочь  Варвара  ушла  с отступающими красноармейцами...  -  и вскрыл ножом консервную банку с тушенкой.
     - Ну, а ты ж чем занимаешься у немцев? - спросил отец.
     - А я...  я по призыву «штаба войска Донского», которым командует генерал Краснов с сентября сорок второго года воюю против большевиков.
     Все сидели  за  столом,  внешне  никак  не реагируя на его слова и признания. Володька торопливо  схватил  кусок  немецкого  эрзац-хлеба, другой рукой  -  ломтик сала и жадно стал есть,  почти не пережевывая. Петр налил в граненые стаканы из четверти мутного  самогона,  поставил ее на стол.
     - Ну вот,  а теперь выпьем за наше вольное донское казачество!  - произнес он торжественно и залпом осушил стакан.
     - За свободную жизнь народа, - тихо и «нейтрально» сказал отец.
     - Чтобы побыстрее закончилась эта проклятая война!  -  подхватила мама и, слегка пригубив, поставила стакан.
     Все приступили  к  закуске - давненько никто из нас так вкусно не ел. Войтов искоса поглядывал на отца,  думая о том, на чьей же стороне его родственник.  Мы  с  братом  немного поели,  поблагодарили и вышли из-за стола.  Брат оделся и вышел во двор к коню, а я подошел к старой бамбуковой этажерке  и  начал рыться в школьных учебниках,  смахивая с обложек пыль.
     Войтов налил себе и отцу еще по стакану самогона, мама пить отказалась. Захмелев,  а  приехал  он  уже выпивши,  родственник поднял свой стакан:
     - Василь,  ты...  вот...  мне  ответь.  За  что   ты   воевал   в «гражданскую», окривел, глаз потерял... А?..
     Наступила пауза.  Отец  тоже  поднял стакан,  выпил,  поморщился, закусил тушонкой и, слегка покраснев от прямого вопроса,  на  который надо было  отвечать  также  прямо  и  определенно,  чего  ему  явно не хотелось и чего он всегда избегал, ответил Петру:
     - За что воевал?  За лучшую жизнь. За Советскую власть. За равные права для всех...
      Петр усмехнулся.
     - И  что  же?.. Дала тебе Советская власть лучшую жизнь? Уравняла права? Чего ты крутишь-то?!  Какая власть?!  Какие  права?!  Советской власти отродясь никогда не было! Ею только манили людей, как пряником! А всегда была и царила власть партии  большевиков.  Они,  как  пираты, захватили ее в Октябре семнадцатого года нахрапом и с тех пор никогда, никому не отдавали.  И права,  и власть - у большевиков!  У Сталина  с кучкой его прихвостней!.. А Советской властью они только прикрывались, как голые фиговым листом... Трус ты по природе своей, родственничек! И шкура! Потому  и  боишься  правду-то  говорить!  Даже  самому  себе!.. Хитришь все!  Лукавишь!..  Такие  вот,  как  ты,  хитрецы  и   продали казачество! Всю Россию отдали во власть партийным крысам. Ты воевал за землю, за равные права, за волю! А землю у тебя отняли! Расказачили! Хорошо, хоть не расстреляли и в Сибирь не услали как тысячи других казаков, но хозяйства своего лишили!  Работай,  как скотина, в общем стаде и хлебай общей ложкой из общего котла.  Вот что тебе дали большевики!..  От чего же ты их поддерживаешь?  От  щедрости своей? От воли? От богатства? - Во!.. - показал он отцу здоровый кукиш. От  трусости!  От страха за свою шкуру!..  За судьбу семьи  да детей своих! - Разве не так?!
     В то время я, может быть, и не понимал все, о чем говорил Войтов, но его слова у меня вызывали совершенно определенные чувства: этот вот наш родственник - казак в немецком мундире -  смертельно  оскорблял  и унижал моего отца,  унижал кощунственными, никогда ранее не слыханными словами и мыслями. Не знаю,  что ответил бы отец,  будь он  со  своим обидчиком наедине, но в присутствии столь близких людей - жены и, в общем-то, взрослого сына, которые стали свидетелями его унижения, он, всегда спокойный и уравновешенный, вдруг изменился. Гневом засверкал его единственный глаз,  лицо побагровело,  заострилось. Сухая фигура стала похожей  на  туго  взведенную пружину. И он заговорил. Сначала спокойно, потом все более распаляясь.  Никогда в жизни - ни раньше, ни потом - я не слышал от отца столь смелых, серьезных и откровенных слов.
     - Не хотелось, Петро, говорить мне с тобой на эту тему, но коли ты сам начал и хочешь услышать мое мнение,  изволь...  Да, во многом ты прав.  Да не все то,  что делали большевики после революции,  было так, как надо.  Да,  лично мне Советская власть ничего не дала. Лично я в душе был против коллективизации. Мне она ни к чему. У меня три сына! До революции мне за каждого дали бы  по  десятине  земли!  Я  имел  бы собственное хозяйство!  И  мы  жили  бы  куда как лучше и богаче, чем теперь. Казаки на Дону вообще никогда плохо не жили! Но что ты от меня хочешь? Чтобы я ссал против  ветра? Шел против власти, которую - добровольно ли, страхом ли, -   поддерживало  большинство!.. Это глупость! Люди ж не дураки! И не зря говорят, что плетью обуха не перешибешь. Что же ты сам в 30-м году сдался на милость  большевикам,  каялся перед Советской  властью?  А  мне выступать против  нее вроде как ни к чему! Я же за нее воевал,  кровь проливал, здоровье положил! Да и чего против власти  пыркаться, когда все впряглись в общую лямку и тянули. Ты говоришь, я прихвостень у большевиков. Но большевики - какие бы они ни были - все же русские люди! И мы сами должны решать, где они правы, где нет. А ты вместо этого стал прихвостнем у фашистов...  И не шкурь ты меня!  Не  шкурь!..  Неизвестно  еще,  кто из нас больше шкура!  По крайней мере ты не казак!  Казаки немцам ж..ы  никогда  не  лизали. И холуями у них не бывали. Ты предатель!.. Наемник и палач! И за это еще ответишь перед народом!..
     От неожиданного прямого и смелого ответа у Войтова сначала открылся рот, отвисла нижняя губа, потом глаза налились кровью. Он начал медленно, опершись ладонями на стол, подниматься.
     -  Ах ты, красная паскуда! - заревел он во весь голос. -  Да я же тебя... Я тебя! Порубаю на ча-а-сти!
     Отец понял: словесные прения закончились. Прямо  из-за стола, раздетый, он выскочил во двор. За ним вдогонку, качаясь из стороны в сторону, - Войтов.  Клинок взвился в воздухе. Отец укрылся за стволом тутовника, а шашка,  описав  дугу,  со  свистом  врезалась  в  дерево. Пытаясь  вырвать  из  вязкой  древесины металл, Петр истошно орал: «Зарублю!.. Зарублю... гада!». - Отец тем временем выбежал на улицу.
     На втором этаже, услышав крик, выскочили с автоматами фельдфебель и два солдата.
     - Хальт!  Хенде  хох! *  -  крикнул фельдфебель,  увидев мужчину в немецкой форме  с шашкой в руке.
     Войтов неожиданно оробел, бросил шашку, поднял руки. Дрекслер со взведенным автоматом начал спускаться по лестнице вниз, за ним солдаты - Курт и Ганс.
     - Вер ист ду? Форвайзен документ! ** - спросил фельдфебель.
     Петр опустил руки, полез в нагрудный карман серо-зеленого френча, достал солдатскую  книжку  немецкого образца,  передал Дрекслеру.  Тот открыл, прочитал,  еще раз посмотрел  на  Войтова,  сличил  фотографию документа.
     - Ду  ист казаке-партизанен? *** - спросил фельдфебель Петра,  не возвращая ему книжки.
     - Нихт,  нихт, гер офицер! Я... я... их ист дойчен казакен... Гут казакен!.. Ферштейн? ****  - торопливо убеждал немца Войтов,  а сам весь трясся от возбуждения и злости.  Солдаты его обыскали.  Другого оружия не оказалось.  Дрекслер  передал  Курту  документы  Войтова,  велел им одеться, отконвоировать  Петра  в  штаб   полка.   Шашку   у   Войтова фельдфебель отобрал.  Конвоируемый  двумя  немецкими  солдатами   Петр отправился в штаб.  А спустя два часа, уже к вечеру, вернулся обратно, мирно беседуя  с  немцами.  Фельдфебель отдал ему шашку,  и они пожали друг другу руки.  Петр взнуздал коня,  потом зашел к нам в  комнату  - отца дома не было. Не стал брать остатков еды и бутыль с самогоном.
     - Ну, Мария, твое счастье и счастье твоих детей, что не порешил я Василия... Прощевайте!  - повернулся и вышел во двор.  Взял под  уздцы коня, вскочил в седло, помахал на прощанье немцам, стоящим на веранде, и поскакал в сторону железнодорожной станции.  С тех пор мы его больше никогда не видели.
     Уже позднее я узнал, что Войтов погиб под Таганрогом. В конце лета наши прорвали Миус-фронт и устремились в Таганрог. Немцы дрогнули и начали отступать. Войтов с группой других казаков стали для них, фрицев, нечто вроде заград-отряда. Пытаясь остановить отступление, они с бешеной злостью и презрением расстреливали улепетывающих фрицев. Когда это не удалось, сами заняли оборону Таганрога против своих наступающих частей и, естественно, были смяты. Так и погиб озлобленный и непримирившийся с Советской властью казак Войтов, пытавший отомстить ей даже с помощью своих врагов.
     Вскоре пришла бабушка, а с ней и отец бледный, взволнованный. Ей, наверное, он обо всем рассказал. Мы сидели за столом и ждали, как же оценит  поступок своего  родича, родного племянника, наша бабушка.  Возмутившись  и  разводя руками, она произнесла:  «Бисова душа,  як  же  вин  продався  поганым нимцям? Що ж воно опять у билом свите робытся? Брат на брата лиху маит!..».
     На другой день с утра стал настойчиво нарастать гул артиллерийской канонады со стороны Новочеркасска, Ольгинской и Батайска. Из соседнего  двора немецкие солдаты-связисты в погонах с желтым кантом,  перебросили к нам металлическую темно-зеленую бобину с телефонным кабелем.  Двое  из  них перескочили через низкий  плетень и протянули провода за дом.  Из торцового  окна  комнаты  второго  этажа свисал провод.  Один  из  связистов,  зачистив  концы,  соединил  их и изолировал лентой.
    - Гут,  - сказал он второму,  спрятав  плоскогубцы  и  ножичек  в сумку. Потом поднялся на второй этаж для проверки связи.
     Второй связист закурил сигарету,  подошел ко мне.  Я привязывал к валенкам коньки, которые когда-то выменял на айданы у своего школьного товарища Сашки Склярова.  Коньки были разные: один - «пионер», а второй - «нурмиз».  Немец с любопытством смотрел  на  меня,  не  веря  в  мою сноровку. Вдруг он заговорил на ломаном русском языке:
    - Ти хочешь кататься лед-речка?
     Я поднял  голову  на  солдата,  стоя  на одном колене и затягивая веревку на заднике валенка.
     - Да, хочу покататься, - ответил я, продолжая привязывать конек.
   - Ти   учится  ди  шуле?  -  продолжал  он,  подбирая русские слова, и глаза его явно потеплели.
     - Какой там «учится шуле»?  Война!  Криг! - ответил я и наконец  встал  на коньки. Попробовал, оттолкнувшись правым носком, проехать левым коньком. Получилось. Отъехал на два метра вперед, потом вернулся назад, чтобы  собрать остатки веревки, которой привязывал коньки. Я почувствовал, что немец хочет поговорить со мной,  но в  это  время  к нашему двору  подъехал  грузовик.  Из  кузова  выскочили  два немецких солдата с автоматами, открыли задний борт.
     - Гераус! Шнеллер, шнеллер! * - крикнул один из них на кого-то.
     Я выехал на улицу,  хотел было податься на лед,  но увидел, что в кузове машины,  на мешках с чем-то, сидят оборванные,  усталые  в серых  шинелях   красноармейцы. Один  из них медленно опустился вниз, на землю, подал руку другому, двое других остались в кузове.
     Из  кабины автомобиля вышел долговязый вахмистр в очках, раньше я его не встречал. Он подошел к конвоирам, заглянул в кузов, прошел во двор и поднялся на второй этаж.
     Через некоторое время вахмистр вернулся с Дрекслером, Куртом и Гансом.
   - Обстановку вы знаете, Дрекслер, - продолжал вахмистр, - Нас направили к вам для оборудования пулеметно- огневой точки на случай прорыва русских со стороны Дона.
   - Зонеман, я предупрежден об этом оберлейтенантом Цилихом, но не представлял, что это будет так серьезно, - ответил фельдфебер.
   - Мы уже оборудовали двадцать домов, осталось - ващ и еще три, - сообщил вахмистр.
   - Насколько я знаю, вы имеете два пулемета и четыре окна. Поэтому вам положено оборудовать два окна под автоматные гнезда и два под пулеметные.
   - Но дом глинобитный, деревянный, может загорется, и мы не будем представлять никакой опасности для штурмовых подразделений русских, - возразил Дрекслер.
     - Моя задача оборудовать огневые точки! Все! - отрезал вахмистр и дал команду  выгружать мешки с песком. Двое военнопленных  стали подтаскивать по мешку к краю борта,  остальные, надрываясь, складывать их в  штабель  на снегу.  Конвоиры стояли по обеим сторонам,  а  Ганс  и  Курт,  озабоченные,  негромко  беседовали  между  собой.  Дрекслер  нервно раскуривал сигарету, сплевывая табак, молчал.
     - Вас  махст  ду,  шайсе? *  -  зло  крикнул  вахмистр на молодого красноармейца, который укладывал  последний  полуразвязанный  мешок  с песком на  штабель. Один  из  конвоиров  подошел  к пленному,  с силой ударил его ногой в живот.  Красноармеец со стоном упал  на  снег, стал судорожно корчиться, схватившись за  живот руками и подтягивая колени.
     Во двор  вышла  бабушка.  Отца  и  Володьки дома не было.  Увидев грузовик, а возле него немцев и пленных,  она бросила ведро  и  вышла на улицу.
     - Сыночки  же  вы  мои!  -  запричитала  бабушка.  -  Щё  ж воны, окаянные, роблють з вамы?
     Подскочила к пострадавшему красноармейцу, нагнулась, надела ему на голову  уроненную  цигейковую шапку. Попыталась поднять,  но в это время подскочил второй конвоир, хотел ударить ее ногой, но путь ему преградил Курт - «ошпаренный».
   - Тебе, парень, с ними в этой норе не жить и не подыхать, а нам - предстоит!.. Понял?!
     Зонеман оторопел от неожиданности, а Дрекслер, понимая, что поступок  Курта  может  принять  серьезный  оборот,  поспешил разрядить обстановку:
     - Успокойтесь, ребята!  У нас все еще  впереди...  Да!..  Зонеман! Забыл тебя  вчера  поздравить.  Тебе  ведь  дали  Железный  крест  1-й степени! У меня есть отменный "кюммель", **  обмоем?!
   - Я тебя понял,  Фриц...  в другой раз!  -  успокоил  фельдфебеля  Зонеман. - А вот старуху надо бы проучить, да и ребята у тебя прыткие, поработай с ними...
     Я подъехал к бабушке,  обнял  ее,  попытался  увести  домой.  Она отталкивала меня  и хотела снова подойти к пленным.  Дрекслер погрозил ей кулаком,  а я в это время поскользнулся на  коньках  и  упал,  сбив бабушку с ног.  Раздался хохот немецких солдат, наше падение вызвало у них восторг.
     -  Ауфштейн!   Аллес   нах   обер! *   -    резко    бросил  команду  Зонеман пленным и конвоирам.
     Пленный красноармеец, получивший пинок в живот, медленно встал, с помощью своего товарища поднялся по стремянке борта в кузов грузовика. Туда же поднялись конвоиры, борт закрыли Курт и Ганс. Машина тронулась и медленно поползла по дороге.
       В это время  из  полевой кухни с котелками, флягами  и  хлебом вернулись двое других солдат.
    -  Вот  и   хорошо,  вовремя  пришли!  -  похвалил их Дрекслер.  - Сейчас всем обедать, а мешки перетащим позже.
   Все ушли наверх, бабушка направилась домой, а я поехал на коньках вдоль улицы по укатанному снежному насту.
      Вечером отец с Володькой вернулись от деда Игната.  Немцы как раз с трудом затаскивали на второй этаж мешки и  П-образные  металлические ящики. В расстроенных чувствах отец зашел в комнату.  Бабушка возилась у печи,  готовила ужин.  Тусклый, мигающий свет от коптилки оттенял  на стенах наши фигуры, и от этого становилось тоскливо и тяжко.
     Первой нарушила тишину бабушка:
      -  Василь,  бачил,  ще  нимци  роблють?  Десять  чувалов  з песком прывезлы, та нащих пленных хлопцив были ногамы, окаянные!
    - Затеяли, мамо, они страшное дело - будут оборону супротив наших держать, а нас побьют, - сообщил отец.
       -  Вася,   а  что  ж  нам  делать.  Давай  бросим  все  да уйдем в Большой Лог к Степану? - предложила мама, прижимая к груди Федора.
     - Николы!  - возразила бабушка.  - Що було - бачили,  слава Богу, живемо у  своей хате,  а що буде - побачимо!  Куды мы с дитямы пидымо? Сховаемся у подвали та и всэ! - решила бабушка.
   - Мамо! А если погибнем все? Жалко же детей!.. - убеждал отец.
     - Вон...  летом,  как стреляли и бомбили,  - вмешался в  разговор Володька, - остались живы!..
     - А может уйдем к дяде Степе? - спросил я отца.
    - Завтра   решим,   что  делать,  а  сейчас  давайте  ужинать!  - решительно произнес отец.
     После ужина погасили коптилку и все легли спать,  только Федор  в люльке похныкивал.
     На дворе было темно.  Ночь выдалась морозной, лунной. Голубоватый свет проникал через окно, и в комнате было сумрачно и жутко. На втором этаже, занятом  немцами,  тоже  стало  тихо,  только  скрипели полы на веранде под ногами часового. «Интересно, кто это караулит, и страшно ли ему?», - подумал я и вскоре заснул.
         На   другой    день   мы   были    разбужены   топотом   сапог  наших «квартирантов». Слышно было,  как передвигалась мебель,  стучал топор, что-то тяжелое бросалось на пол.  Мы понимали: немцы готовят из нашего дома оборонительную позицию.  Мне  не  терпелось  подняться  наверх  и посмотреть, что же там делается.
     - Василий,  может  пора нам что-то предпринять?  Нельзя же сидеть здесь, сложа руки! - сказала озабоченно мама.
     - Пидемо,  Василь,  у подвал,  да побачим,  ще треба  зробыты,  - предложила бабушка, одеваясь.
     - Мамо,  я  тоже решил остаться,  - ответил отец.  - Подвал у нас хороший, выдержал бомбежку, да и нас укрыл в тот раз...
     Они с бабушкой вышли во двор.
       У большинства жителей станицы подвалы  строились  под  домами,  у нас, почему-то,  дед  выкопал  его  во дворе,  рядом с домом,  ближе к сараю. Отец с бабушкой вошли в подвал,  спустились вниз. Через полчаса бабушка вернулась в комнату.
     - Марыя,  у  подвали сыро,  но тепло.  Мабудь возмем цей сундук с одежой, валенки,  цыбарко з водою та ще коробок з мукою и сушкамы? - спросила она.
        Нам с Володькой счень уж хотелось взглянуть на наше новое жилье, и мы спустились в подвал.
          Отец при свете коптилки сбивал из старых досок и фанеры стол, а деревянные лавки стояли еще с осени 1941 года. Когда-то на полках, что висели на цепях у стен подвала, стояли банки и горшки с вареньем, на земляном полу - ведро с молоком, в дальнем углу - две бочки с солеными огурцами, помидорами и мелкими арбузами, которые собирались осенью на колхозной бахче. Летом в подвале было прохладно и сыро, слегка пахло плесенью, а зимой - приятным теплом и тонким ароматом укропа.
     - Вот,  детки,  переходим на осадное положение,  -  сказал  отец, забивая последний  гвоздь,  - будем ховаться здесь от снарядов и пуль, как год назад!
     - Папа, и ночевать здесь будем?  - спросил Володька.
     - Если понадобится,  то будем...  а, может, пронесет... - ответил задумчиво отец.
     - Папа,  а почему немцы не отступают на Ростов?  - спросил я. - В Ольгинской-то уже наши?
     - Верно, сынок!  Наши заняли Ольгинскую, - подтвердил отец, - но немцу- то нужно отступать из Шахт, Новочеркасска, а не будь у них аксайской обороны, наши могли бы перерезать дорогу на  Ростов  -  они это понимают. Ну, ладно! Работу мы закончили, пойдемте в хату.
     Мы с  братишкой  вышли из подвала,  за нами - отец.  На дворе стоял оберлейтенант Цилих  и  фельдфебель  Дрекслер,  о  чем-то  беседовали, показывая пальцами  в сторону Ольгинской.  Увидев отца,  оберлейтенант подозвал его.
     - Ду  ист  гут  майстер,  унд  ду  гиштельт  цу  дойчен  зольдатен штантигест фоирнест! Ферштеин? * - сказал немец.
       Отец посмотрел на оберлейтенанта и спокойно ответил:
     - Нихт форштейн.
     Немцев ответ взбесил и они повели его на второй этаж.
      - Коля,  а  зачем  папа  пошел  с  немцами? - спросил брат.
    - Иди в хату,  я сейчас приду, - бросил я на ходу Володьке, а сам последовал за отцом.
    Войдя в комнату, отец побледнел и лишился речи.
     В центре столовой стоял наш старинный стол,  к  которому  с  трех сторон были  придвинуты  кровати  с  грязными  подушками,  матрацами и солдатскими одеялами.  В углу сложены ящики с  патронами,  консервы  и солдатские ранцы,   отороченные  телячьим  оранжевым  мехом,  а  рядом гофрированные банки  противогазов  и  каски,  два  полевых  телефонных аппарата: один - на  столе,  а другой - в детской спальне,  шифоньер с выломанной дверью и разбитым зеркалом,  комод  и тумбочка  без  ящиков. Шторы и гардины, которые мама всегда стирала и крахмалила к праздникам - сорваны, портрет дедушки валялся  на  полу  с  раздавленным стеклом. Половики, связанные  когда-то  бабушкой  из  разноцветных лоскутов - в грязи и скомканы.  На полу валяются окурки  и  пустые  пачки от  сигарет.  Окна  со  стороны   двора   заложены   мешками  с  песком,  только  на подоконниках сделаны ниши  -  амбразуры  для  пулеметов  и  автоматов, стекла выбиты. По комнатам гулял ветер.
     - Дас мус гемахт фир клапфенстер? *, - указывая на ниши,  сказал фельдфебель отцу.
   - Ты смотри,  Коля,  чего натворили гады в доме! - произнес отец, подойдя к окну столовой.
     - Вас   ист  дас  «гади» **?  -  спросил  оберлейтенант,  чувствуя возмущение отца.
     Отец на вопрос немца не ответил,  а сам понял, чего от него хотят фашисты, и начал вершками промерять длину и ширину ниши.  Потом достал карандаш и записал на стенке инструментального ящика размеры.
     - Нет материала, господин офицер... материал нихт, - пояснил отец.
      В   это  время  из   другой   спальни   два   немецких  солдата  принесли четыре комодных  ящика,  украшенных старинной резьбой по дереву.  Отец хотел возмутиться,  но понял:  бесполезно,  примерил торцы  одного  из ящиков.
     - Дрекслер!  А ваши ребята находчивы!..  Вот пусть этот русский и сделает форточки на все амбразуры.  Дайте ему срок - два часа,  - сказал оберлейтенант и направился к выходу в сопровождении фельдфебеля.
     - Господин  оберлейтенант,  что  делать  с  семьей  этого мужика? Начнутся боевые действия - они будут нам мешать.  Их  следует  куда-то убрать? - спросил фельдфебель у Цилиха.
     - Наоборот!  Они очень вам пригодятся! Вам понадобятся заложники. А русские на той стороне,  зная,  что население не покинуло жилья,  не решатся на артподготовку и если атакуют, то силами штурмовых пехотных соединений, - пояснил оберлейтенант фельдфебелю.
     - Так точно!  Я замысел понял,  господин оберлейтенант, - ответил Дрекслер.
    Цилих ушел.
     Во время  диалога  между  оберлейтенантом  и  фельдфебелем группа солдат стояла в столовой,  понуро опустив головы.  Я же  отцу  помогал разбирать ящик,  извлекая  из  шипов  боковые  дощечки.  Мы их сложили вместе и ножевкой отпилили по длине два сантиметра.  Отец приставил  к отверстию в  окне  одну  из  досок  -  все  подошло  и стало на место. Приладили к дверце ручку. Немцы пристально следили за работой отца.
     Дрекслер вернулся,  посмотрел образец  изготовленной  форточки  и остался доволен:
     - Гут, гут, комарад Мореф! ***
     Такое обращение немца было неожиданным:
     - Черт  тебе «камарад»! - сказал отец зло, продолжая работать.
    - Я, я! Таузенд  тауфель! * - подтвердил  немец и посмотрел на часы.
     Устройство форточек  на  амбразурах  вскоре было закончено.  Отец сложил инструмент, и мы собрались уходить.
     - Майстер  Мореф,  вюншен  зи  шнапс? **   -   спросил,   улыбаясь фельдфебель.
     Отец посмотрел  на меня,  словно извиняясь,  потом махнул рукой и ответил немцу:
     - Наливай! Мать твою за ногу!..
     Дрекслер подошел к столу,  откупорил начатую  бутылку  «кюммеля», налил в  пластмассовый  стаканчик  от  фляги  светло-желтую  жидкость, протянул отцу.  Папа взял,  слегка понюхал содержимое, потом, обращаясь ко мне, сказал:
     - Пью, сынок, за нашу победу!
     Выпил, поморщился, подошел  к  столу и, отломив маленький кусочек хлеба, заел. Стоявшие немецкие солдаты не поняли произнесенного тоста, а мне было приятно,  что мой отец был смелым и гордым человеком  даже среди врагов. Фельдфебель похлопал отца по плечу, сказал улыбаясь:
     - Ду, Мореф, ист гут русменш. ***
       Мы с  отцом ушли.  Бабушка,  увидев  нас  живыми   и невредимыми, успокоилась.
     - Васыль, ще вы там робыли? - спросила она.
     - На окна дверки поделали.  Готовятся,  наверное, к бою с нашими. Дело плохо, мамо... со дня на день начнется. Эх, только бы пронесло!..
     Отец поставил чемоданчик с инструментом на пол.
     - Я так испугалась за тебя и Колю!, - сказала мама.
     - Не волнуйся,  как-нибудь и это переживем,  осталось недолго,  - ответил отец, подойдя к люльке, где спал беспечным детским сном Федор.
     Вечерело. Солнце  село за горизонтом.  Багряным светом окрасились облака, нависшие  над  Батайском  и  Ростовом.  Гул  боевой   канонады нарастал со всех сторон.  Невозможно было определить,  с какой стороны он усиливался или ослабевал.  Уже третьи сутки шли ожесточенные бои  в районе Шахт,  на подступах к Новочеркасску и Ростову. Противник упорно оборонялся, предпринимая  отдельные контратаки.  Вражеская  авиация  в течение дня  бомбила  Ольгинскую  и  Кривянскую,  но, неся  потери  от советской зенитной   артиллерии,    скрывалась    в    северо-западном направлении.
     Позже семи вечера мы на улицу не выходили:  немецкий патруль,  не проверяя документов,  стрелял  без  предупреждения.  На  Доломановской улице немцы в начале февраля застрелили старика и старуху, возвращавшихся вечером  домой.  Даже  собак  во  всех  дворах перестреляли из-за  того,  что они «брешут» и не дают им спать.  Аксай стал прифронтовым районом.
     Всю ночь наши «квартиранты»  не  спали.  Пьяный  галдеж  и  топот кованых сапог не давал заснуть и нам.  Теперь я понимаю: то был разгул обреченных на    гибель    людей,     однажды     возомнивших     себя «сверхчеловеками». Мы лежали в комнате,  с тревогой думая о завтрашнем дне.
     Каждый вечер  с восьми часов  Дрекслер  выставлял  часового  на веранде. По  уставу  вермахта менять часовых положено через каждые два часа, Дрекслер менял не по уставу - через каждые шесть -  так,  считал он, вахту  нести легче.  Вот и в тот вечер в караул заступил рядовой (гренадер) Бруно Зумпф,  худощавый,  среднего роста парень,  с орлиным носом и  раскосыми глазами.  На нем была серо-зеленая шинель,  под ней меховая безрукавка,  на  голове  каска   с  темно-зеленым   шерстяным подшлемком, на  ногах короткие солдатские сапоги с широкими голенищами кверху и узкими книзу,  на которых,  к  тому  же,  одета  пара  войлочных «бутц»  непостижимого размера. На правом плече - автомат "шмайсер" с магазином патронов, на ремне -кинжал от карабина, так, на всякий случай. Через плечо - фляга с кофе или еще какой-то жидкостью, коробки с противогазом не было. И так шесть часов- взад и вперед- скрипит половыми досками веранды каждый из них. Какие мысли роились в голове этих молодых немецких парней, заброшеных по воле Гитлера к нам, на Тихий Дон, можно только догадываться.Обманутые первыми успехами "блицкрига" в Европе они орали: "Германия превыше всего!...", теперь же, когда тяготы и страдания постигли их самих и родственников в рейхе, в их лицах не было уже и следа былой уверенности. В комнате за столом сидели на кроватях фельдфебель Дрекслер, Макс Ферт и гауптефрейтор (чин в ВВС) Ганс Виллер в своей серо-голубой форме с "птичками" на петлицах. В спальнях, у импровизированных  "амбразур" стояло по одному пулемету "МГ-34", а четыре автомата висели  на  спинках  кроватей,  зловеще поблескивая вороненым металлом. На столе стояли бутылки с «кюммелем», фляги с кофе, стаканчики, солдатские котелки и круглые плитки шоколада в открытых парафиновых коробках. Аккуратно нарезанные ломти эрзац-хлеба, похожего на высохший пряник, были уложены на обложке «Солдатенатлас». Темно-зеленый цвет обложки обозначал расположение третьего рейха в центре Европы, а главные «враги»: карта Западной Европы слева, карта Советского Союза справа. Под столом стояли пустые бутылки - немцы уже изрядно выпили.
     Дрекслер налил из бутылки всем «кюммеля», предложил тост:
     - Друзья мои! Почти четыре года мы не знали поражений германской армии. Мы прошли всю Европу, захватили половину  России, а сейчас сидим  как  тараканы в этой норе! Так кто же виноват в нашем поражении на Волге, кто предал Сталинград, кто предал нас? Бездарные генералы!.. Выпьем за то, чтобы их было поменьше! - поднял стакан на уровень «третьей пуговицы» и выпил.
     - Гох, гох! - проревели остальные и осушили свои стаканы.
     - Да-а,  - сказал Виллер,  - немецкий  солдат начал кое в чем разбираться... Я бы на месте фюрера раздал бы в начале войны всем генералам ордена, а потом, после каждого поражения, отнимал бы  по-одному.
     Все дружно рассмеялись.
     Зазвонил зуммер телефона, фельдфебель поднял трубку. На проводе оберлейтенант Цилих.
     - Дрекслер слушает!
     Все притихли.
     - Все в порядке, господин оберлейтенант... Через два часа смена караула... унтер-офицер Эрлих... Так точно! Спокойной ночи....
     Фельдфебер положил трубку и озабоченно поднялся. Не говоря ни слова, вышел из комнаты на веранду. Зумпф медленно шел ему на встречу.
   - Как дела, Бруно? Замерз как собачий хвост? - спросил Дрекслер.
    - Да ... маленько... есть, господин фельдфебель,- ответил часовой.
     - Скоро тебя сменит Эрлих, а ты выпьешь и ляжешь отдохнуть! - взбодрил часового фельдфебель.
  В это время Эрлих взял губную гармошку и стал наигрывать знакомую  всем  мелодию  нацистской песенки 30-х годов. Все трое подхватили:
     «Шлем  стальной со свастикой,
     Черно - бело - красный бант -
     Эрхарда бригадою называют  нас...»
     Вошедший Дрекслер подтянул поближе последнюю бутылку «кюммеля», откупорил ее, налил себе полстакана.
     - Что-то мы с вами о женщинах забыли... а хотелось бы полежать в теплой постели! Тысяча чертей, - и залпом осушил стакан.
     «Девчонок  наших
                           давайте  спросим:
      Неужто летом
                           штанишки  носят?»
     - пролаял, а не пропел Виллер.
     Все разом захохотали.
     - Ну, хватит, ребята! - прохрипел Дрекслер, - пора отдыхать, а ты... Эрлих... собирайся в караул... утром... в восемь часов подъем для всех. Ясно?
     Все, кроме Дрекслера, вышли во двор, а через минуту прибежали в комнату. На улице  было  морозно,  дул, как  всегда,  юго-восточный холодный ветер. Эрлих сменил Зумпфа. Через час в комнате стало тихо, если не считать коллективного храпа на все лады, доносившегося до часового.
     «Спят», - подумал Эрлих о товарищах, всматриваясь в ночную даль придонских степей,  где зарево пожарищ и отдаленный гул  артподготовки противника предвещали о новых тяжких испытаниях. Недавно он был свидетелем гибели трехсоттысячной армии фельдмаршала Паулюса в Сталинграде, и если б не ранение, не выбраться ему живым из котла.
     Воспоминания о родном Веймаре и буковых рощах  близ замка Эттерсберг лишь усилили тоску и тяжесть в сердце. Он и раньше часто спрашивал себя, почему он, сын рабочего, замученного за «либеральные взгляды» в концлагере Бухенвальд еще в 1937 году, должен убивать других людей, завоевывать другие земли, которые никогда не принадлежали «фатерланду»? Ответа на эти вопросы Эрлих не находил как, впрочем, и другие его сверстники, одураченные фашистской пропагандой еще со школьной скамьи.
     Курт почувствовал, что мерзнет, и решил походить вдоль веранды. Он сделал  два  шага ко второму окну, замурованному изнутри мешками с песком, и ему показалось, что со стороны железнодорожного полотна кто-то крадется.  Он остановился,  прислушался... Холодный ветер дул в лицо, но шороха не было слышно. «Почудилось», - подумал Эрлих и,  на всякий случай,  взял автомат на изготовку. С минуту постоял, но, не обнаружив ничего подозрительного, пошел дальше. Хмельной дурман как рукой сняло, хотя было выпито немало. «Вот мне уже двадцать шесть лет, - подумал Курт,  - а семейного счастья я так и не обрел. Лотта!.. Что тут скажешь!  Красива,  умна, чертовски обаятельна! Умела возбуждать в нем удивительно сладкие чувства. Ничто на свете не было для него дороже этого хрупкого и обворожительного существа. Но, Бог ты мой, какую боль и отчаяние  часто  доставляла она ему своим надменным взглядом, эгоизмом и капризами. Его любовью она никогда не дорожила. Считала, что способна осчастливить мужчину с гораздо  более высоким положением, чем он. Больше всего ценила удобства и материальные блага. Может, потому и вышла замуж за этого ублюдка, эсэсовца Линке. Он делал ей дорогие подарки.  Вполне возможно из вещей, ворованных или отнятых у узников концлагерей - порядочности ждать от этих мародеров все равно, что... на луну лаять...
     Ну, а он?.. Он действительно рядовой человек. Рядовой судьбы. Бронетанковая школа в Крампнице. В августе сорок первого - танковая дивизия генерала Риттера  фон  Хауэншильда, которого потом тяжело ранило, а на его место пришел генерал-майор Арно фон Ленски, бывший начальник нашей же танковой школы... Потом Сталинград... Госпиталь, и вот  теперь он здесь,  в этой дыре. Какая судьба ему тут уготована? Может, смерть?..», - так думал Курт Эрлих. Как все молодые парни он, разумеется, хотел жить и надеялся на удачу. Конечно, он не знал, что его ждет. И уж тем более не мог предположить, стоя в эту морозную ночь на веранде, что через сорок с лишним лет он, бывший завоеватель, будет снова здесь, в этом  дворе, но уже как гость. И вместе с русским мальчишкой, который спит сейчас в цокольном этаже дома, вспоминать и эту ночь, и все, что происходило в те февральские дни 1943 года...
     Курт посмотрел на часы. На фосфорическом циферблате было 5 утра. Зимой ночи длинные. Тот,  кто когда-нибудь был в карауле,  знает, как тяжело быть в одиночестве ночью. Все время кажется, что кто-то крадется, подстерегает,  а веки слипаются: очень хочется спать, спать, спать... Эрлих   вспомнил своих погибших товарищей: обервахмистра Циммермана - командира танка Т-IV, веселого и доброго парня из Кёльна, ефрейтора Зиберта - наводчика -  молчаливого, а иногда и нерасторопного из Кобленца,  ефрейтора Трагера - заряжающего - застенчивого бауэра из Баварии, водителя танка -  ефрейтора Венка.  Курт вспомнил и то,  как их взвод из пяти танков четырнадцатого сентября 1942 года - эту дату он запомнит на всю   жизнь - прорвался к железнодорожной станции «Сталинград - Южный».  Танки уже прошли через траншеи  противника, правда, пехоту  отрезал  плотный пулеметный огонь с обоих флангов. Но все-таки они шли вперед. И вдруг - сильнейший удар сбоку - били, видимо, прямой  наводкой  из  зенитной пушки. Затрещала броня машины. Башню танка сорвало, словно шапку с головы порывом  ветра. Жар огня хлынул в лицо. Остального он не помнит. В сознание пришел в полевом госпитале. Вся голова и лицо были  перебинтованы, на правую  руку наложен гипс. Через  две недели его,  как тяжелораненного, отправили самолетом в Новочеркасск. Курт считал, что ему повезло. В госпитале он пролежал с месяц, попал в команду выздоравливающих, а потом по приказу командования группы  армии  «Дон»  были сформированы сводные охранные полки из солдат и офицеров, не имеющих военной техники...
     Пока Эрлих вспоминал прошлое, на улице рассвело, густой туман сплошной пеленой окутал донские берега. Сырой холод пронизывал тело часового. Он посмотрел на часы - было восемь утра.
     Бабушка, как  всегда,  проснулась  раньше всех.  Принесла дрова и хворост из сарая, растопила печь. Но вставать все равно не хотелось. Отец поднялся,  умылся, поел пару кукурузных лепешек, запил кипятком, стал одеваться.
     - Я, Мария, пойду к Игнату Петровичу, узнаю, чего нового, да харчишек каких раздобуду. А ты, Николай, крупорушкой оставшуюся кукурузу перекрути, - сказал он.
     - Час добрый, Вася, ты  там  смотри, чтобы тебя с дедом  не арестовали, - сказала мама, пеленая Федора.
     Отец ушел. Мы с Володькой установили крупорушку на стол: брат осторожно сыпал кукурузные зерна в воронку из жести консервной банки, а я  крутил ручку. Крупорушка издавала такой звук, будто по каменной дороге катит телега с металлическими ободьями, крупа с  желтой кукурузной шелухой тонкой струйкой сыпалась в подставленную тарелку. Вошла бабушка.
     - Вон, охфицер ихний приехал на мациклети.
     - Уходили бы уже по добру, а то такого натворят, что  и  сами попередохнут, да и нас погубят, - печально произнесла мама, развешивая на веревке пеленки.
     После завтрака мы с Володькой вышли на улицу. Встретили соседского мальчика Витьку.
     - Коля, обратился он ко мне, - ты слыхал, сегодня ночью наши разведчики сцапали двух немцев и уволокли в Ольгинскую?
     - Откуда ты знаешь? - спросил я.
     - Тетка Нюра рассказала мамке. Немцы так всполошились, что на горе, вон там, - показал он рукой в сторону каменоломни,  - поставили пушку, а сами на бронетранспортере мотаются по Набережной улице. Потерев нос рукавом, Витька продолжал:
     - Говорят, по льду в белых маскхалатах наши разведчики каждую ночь приходят в Аксайскую, скоро начнутся бои.
     - Танками и самолетами нужно освобождать Аксайскую!  -  предложил Володька и шмыгнул носом.
     - Много ты понимаешь,  -  возразил  я, - через лед танками не пройдешь, да и самолетами разбомбят нас!
     Долго мы спорили, перебивая друг друга, но было ясно: скоро нас освободят. Так и случилось. «В  ночь на 8 февраля 28-я армия под командованием генерал-лейтенанта В.Ф. Герасименко начала  штурм Ростова. Форсировав Дон, ее части развернули ожесточенные  бои  в прибрежной части города. Противник упорно удерживал каждый  дом  и каждую улицу  города» - это отмечалось в боевом донесении командования 28-й армии от 9 февраля 1943 года. *
     Основываясь на материалах  Аксайского краеведческого музея, а также на  рассказах участников боев за освобождение станицы Аксайской, можно сказать, что дальнейшие события  развивались так... Утром 10 февраля 1943 года командир 126-й стрелковой дивизии генерал-майор Казарцев А.И. поставил боевую задачу овладеть станицей Аксайская с основного плацдарма Ольгинской  при  поддержке  на  правом фланге, севернее хутора Арпачин, мотострелкового батальона из 7-й гвардейской механизированной бригады. Разведка донесла, что немцы организовали в домах, вдоль  железнодорожного полотна, оборонительные позиции с пулеметными точками,  а во втором обводе,  на выступах, установлена артиллерия и минометы.  Кроме этого, население станицы - женщины, старики, дети - умышленно оставлено на местах. Учитывая сложившуюся обстановку, командование  дивизии отменило артподготовку. Станицу Аксайскую решено было брать штурмом.
     Утром к нашему дому подъехал бронетранспортер с передними - обычными, резиновыми колесами, а задними - на гусеничном ходу. Внутри сидели немецкие солдаты в касках и полном снаряжении. Открылась дверца кабины, и выскочил оберлейтенант Цилих в каске, на левом боку «парабеллум» с растегнутой кобурой. На веранде в полной боевой готовности стояла вся пятерка Дрекслера. Цилих поднялся быстрыми шагами наверх и остановился у порога.
   -Отделение, равняйсь! Смирно! Равнение - направо,- скомандовал фельдфебель, поднял правую руку для приветствия к каске...
    - Вольно! - махнул рукой оберлейтенант и подошел к Дракслеру, повернулся лицом к стоящим в шеренге солдатам.
    - Солдаты фюрера и великого рейха! - начал он высокопарно, задрав голову, - На вашу долю выпало немало  испытаний, вы прошли дорогами войны всю Европу... Сегодня, когда наступил решающий день обороны укрепленных нами рубежей, мы должны до последней капли крови выстоять или умереть за честь и славу фатерланда!
     - Хай Гитлер! - вскинул правую руку Цилих.
     - Хай! - дружно ответили все.
     Оберлейтенант повернулся к Дрекслеру: «Всем по местам, а вы останьтесь».
     - Разойтись! - скомандовал фельдфебель.
     - Фриц, - начал он говорить тихо, - сегодня ночью или под утро русские начнут атаку, предположительно, с той стороны, - указал он рукой. Поправив съехавшую набок каску, он продолжал:
     - Предпринятые нами меры должны исключить артподготовку со стороны русских, а поэтому вы должны активно действовать пулеметным огнем, уничтожая живую силу противника. Не забывайте о заложниках, мне что-то не  нравится хозяин  этого  дома - он  может спрятать семью в подвале, а дом поджечь... Они, русские, способны на любое самопожертвование. Ясно?
    - Так точно, господин оберлейтенант! - ответил Дрекслер.
    - Связь держите со мной и соседними домами. Противник не должен пройти! - закончил Цилих.
     - Так точно, господии оберлейтенант! - рявкнул фельдфебель.
Офицер спустился, сел в бронетранспортер и поехал в сторону  железнодорожной станции.
     Вскоре пришел отец. По его лицу и тому, как он снимал с себя стеганку, было видно, что он чем-то огорчен. Бабушка накрывала на стол - пора  было  обедать. Федор уже спал. Володька где-то понабирал стреляных гильз от немецких патронов и устанавливал их в ряд на столе, иммитируя солдатиков.
      - Сегодня ночью наши будут наступать! - сообщил отец, садясь за стол.
      - Виткиль ты узнав? - спросила бабушка.
    - Игнат сказал, а он знает, - ответил отец, опустив голову.
    - Василь, может сегодня перейдем в подвал, да и переночуем там? - предложила печально мать.
     - Да, перейдем. После обеда. Перенесем постели, одежу  и харчи, - решил отец,  повернувшись к бабушке, - Мамо, давайте обедать, времени мало.
       Мы все дружно ели кашу, сдобренную кусочком старого сала.
      Раздался стук в дверь, потом она резко отворилась, и в комнату вошел ефрейтор Ферт с автоматом на боку. Мы испугались от неожиданности. Володька упустил на пол ложку, папа встал с места, направился навстречу, бабушка - за ним.
     Ефрейтор повернул  автомат на отца, крикнул: «Хальт!» Отец остановился, моргая единственным глазом, бабушка стала рядом. Немец обвел нас пронизывающим взглядом:
     - Ауфштеен, фрау! * - приказал он маме.
     Мама испугалась, хотя и не поняв команды ефрейтора, на всякий случай встала из-за стола.
    - Нимм зайне кинд унд гераус ** - прорычал немец.
    - Не пойдет мама никуда! - соскочил я со своего места и бросился к ефрейтору.
       - Абтретен  зих,  дас  юнгер  хунд ***  - проревел фашист на меня, толкнув в грудь автоматом.
     Бабушка, поняв затею немца, подошла к ефрейтору, указывая на себя пальцем, крикнула:
     - Возмы менэ, гад окаянный! Хиба ж можно губыты молоду маты с дытыною? Стреляй менэ, стреляй!..
     В это время заскочил в комнату солдат Зумпф и с размаху ударил отца в лицо тыльной частью автомата. Отец вскрикнул, схватился руками за голову  и  упал без сознания на пол. Кровь медленно просачивалась сквозь пальцы, растекаясь по полу. Ефрейтор подбежал к люльке, схватил проснувшегося от  шума Федора, оттолкнул маму и бабушку, выскочил во двор и быстро поднялся наверх. Бабушка с мамой хотели бежать следом, но солдат пропустил маму, а бабушке преградил дорогу.
     - Ще ж вы робытэ, сучьи диты? Бусурманы окаянные!.. Пусты! Пусты менэ! - кричала бабушка.  Но немец с силой толкнул ее в грудь, и она упала на пол,  ударившись головой о стул. Я прижал к себе брата, дрожащего от страха, не зная, что делать.
     - Их имштанде заин аллес  шисен! **** - крикнул на меня немец, повернулся и ушел, не закрыв дверь.
     Я бросился к бабушке, а Володька к отцу. Бабушка, тяжело вздохнув от боли, кое-как поднялась на ноги, подошла к отцу, лежавшему в луже крови.
        - Василь, сынок! Жив ты, чи вмэр? - спросила бабушка, нагнувшись над ним, поглаживая ладонью голову.
     - Никола, дай кварту воды! Помыю батьке лицо, та тряпку положу на лоб! - обратилась бабушка, пытаясь оттянуть отца от кровавой лужи.
     Я принес кружку воды, схватил одну из пеленок Федора, смочил ее и передал бабушке. Отец постепенно приходил в сознание,  открыл глаз  и тихо простонал. Удар немца пришелся ему в скулу, чуть  ниже правого виска - кожа лопнула, оголилась розовая кость лица. Володька с размазанными по лицу слезами гладил голову отца.
     - Мамо, - тихо простонал отец, - где Мария и Федор?
     - Нимцы  забралы  до соби, у хату!  Ще б воны скозылись, поганые!
     Отец закрыл глаз и, тяжело вздохнув, схватил за руку бабушку.
     - Микола, пособи мэни батьку на пэрину покласти.
     Я снял покрывало, сбросил матрац на пол, положил подушку, достал стеганое из лоскутов одеяло. Мы втроем подхватили отца под мышки, подтянули к матрацу и положили его голову на подушку. Я смочил тряпку в воде,  отжал и положил отцу на лоб. Бабушка, не говоря  ни  слова, поднялась, надела  стеганку, накинула на голову старый платок и вышла во двор, закрыв за собой дверь. Через окно я  видел, как  она направилась к лестнице. Остановилась, перекрестившись, медленно стала подниматься наверх. Мое сердце сжалось от страха и боли.
     - Володя, ты посиди возле отца, а я пойду посмотрю и узнаю, что с нашими! - сказал я братишке, одеваясь.
     Вышел во двор, подошел к колодцу, откуда веранда просматривалась по всей длине. Стоял в каске немецкий часовой, пристально всматриваясь биноклем в степную даль. Дверь в комнату была открыта настежь, бабушка и мама были у немцев. Идти к ним было страшновато, да и братишку с отцом не оставишь одних. Я вернулся обратно. Отец лежал,  открыв глаз. Володька сидел на полу, поглаживая руку отца, изредка всхлипывая. Отец был жив, но не мог поднять головы.
     - Батя, батя, ну как ты? - спросил я.
     Отец попросил  пить.  Мы слегка приподняли его,  поднесли к губам кружку, он сделал два-три глотка и хриплым голосом, превозмогая боль, спросил: «Коля! Мать, Федор и бабушка живы?.. Где они?».
     - Наверное, живы. У немцев, наверху, - ответил я неуверенно, опустив голову отца на подушку.
     На улице вечерело, печь прогорела, нужно было подбросить дров.
     Я оделся и вышел к сараю, а, заодно открыл дверь подвала, проверил, нет ли там кого-нибудь.
     В подвале было темно и тихо. Вошел в сарай, нашел несколько поленьев и понес в комнату. Отец сидел на матраце, Володька - рядом. Открыв комфорку плиты, я подбросил в печь несколько поленьев на тлеющие угольки и, закрыв комфорку, подсел к отцу:
     - Ну, как ты?
     - Да ничего. Очухался вроде, - ответил он.
     - Наверху тихо!  Папа, а немцы не  могли  наших  задушить, выстрелов-то не было? - испуганно спросил я.
     - Нет, сынок! Они этого не сделают... им нужны заложники... Эти звери всегда такое творят перед своей гибелью.
     - Папа, а как это понимать? - спросил я.
     - Да так и  понимай... Мы ведь могли  бы и дом  спалить при наступлении наших,  так бы их гадов живьем и зажарили!.. А захватив к себе женщину с ребенком, они теперь уверены в своей безопасности - вот и весь секрет! - ответил отец. Тяжело поднялся с матраца, подошел к окну. Я чувствовал, что у отца на сердце. Он сейчас жалел, что не ушел с семьей к деверю Степану в Большой Лог. «Пойди я на выручку к своим - могут пристрелить на месте, - думал, наверное, он. - А на кого тогда останутся дети?» Отогнав от себя тяжелые мысли, он решил взять детей и перейти, пока не поздно, в подвал: там безопасней, да и через дверь видно, что творится наверху.
     - Итак, дети, пока светло, собирайте вещи и пойдем в подвал: так оно лучше... - сказал отец,  и мы дружно  начали  увязывать  матрацы, подушки и всякое тряпье. Первым вышел отец. На веранде стоял часовой - ефрейтор Курт Эрлих. Лицо его было серьезным  и  озабоченным. Мне показалось, что  он хотел что-то сказать, но по уставу не положено и, резко повернувшись,  он пошел в противоположный  угол  веранды. Отец вернулся снова за нашими пожитками.
     - Коля, забрось в печь остальные дрова... Наши-то в «плену»! - горько пошутил отец.
     Мы вышли с вещами и направились к подвалу. Эрлих, улыбнувшись, помахал нам рукой. Володька погрозил ему кулаком. Мы по очереди вошли в подвал, занесли свой скудный скарб, закрыли изнутри двери на крючок и расселись на лавке. Отец достал из кармана фитиль с трубкой,  кусок обточенного напильника,  кремень и стал высекать огонь:  спичек у  нас давно не  было. Искры от напильника снопом разлетались во все стороны, фитиль начал тлеть. Отец стал его раздувать, положив рядом кусок пакли. Скоро  коптилка слабеньким огоньком осветила наше убежище. Мы сидели молча, прислушиваясь к сумрачной тишине. Говорить  ни о чем не хотелось. Отец присыпал рану каким-то порошком, положил сверху кусочек тряпки. Я забинтовал ему голову, закрыв пустую глазницу. Коптилку погасили поздно   ночью,  спать легли  на  сдвинутых  лавках,  тесно прижавшись друг к другу.

                                              *   *   *
     ... Ферт  заскочил  в  комнату  с  плачущим  ребенком  на  руках, небрежно положил его на одну из кроватей. Сидящие за столом солдаты обомлели от неожиданности. Фельдфебель Дрекслер, чей приказ выполнял Ферт, попробовал отшутиться:
     - Вот и новое пополнение к нам прибыло, будет веселее воевать!
     Не успел он задать вопрос ефрейтору, как в комнату ворвалась рыдающая от горя мать. Она подбежала к кровати, схватила Федора и хотела бежать обратно, но путь ей преградил фельдфебель.
     - Цурюк! Зитцен зи хиер! * - указал он на кровать.
     - Отпустите, гады недобитые! - кричала женщина, пытаясь оттолкнуть одной рукой Дрекслера. Фельдфебель схватил ее за волосы и потащил в спальню, где стояла детская кровать, силой ее усадил:
     - Зицен хиер, дас русишь швайн! ** - прорычал он, доставая из кобуры пистолет.
     Ребенок надрывался от плача, мать стала его успокаивать, качая на руках. Они были раздеты: мать без пальто и головного убора,  младенец без теплого одеяла.
     В комнату вошел Зумпф, рапортуя о выполнении приказа фельдфебеля.
     - Ну и пришлось повозиться с этими русскими! - доложил он.
    Ребенок не унимался, женщина плакала,  все заметно стали нервничать. Затея Дрекслера солдатам была явно не по душе.
     - Слышишь, Фриц! Ты другого ничего не мог придумать, как  устроить здесь, в этой норе, детский сад? - спросил с  раздражением гауптефрейтор Виллер.
      - А что ты хочешь? Чтобы нас живьем здесь зажарили? - огрызнулся фельдфебель, укладывая пистолет в кабуру.
         В это время за окном послышался чей-то  разговор. Дрекслер схватил со спинки стула автомат и вышел на веранду. В дверях стояла ненавистная ему старуха.
     - Пропусти, Эрлих!  Пусть идет к нам в гости - у нас с женщинами дело плохо. Ха-ха-ха! - рассмеялся довольный своей шуткой Дрекслер.
     - Господин  фельдфебель,  не  слишком  ли  их много?  - спросил с иронией часовой.
     - Нет. Что ты? Наоборот... - ответил фельдфебель и вошел в комнату следом за ней.
     Бабушка почти вбежала. Увидев дочь с внуком на руках живыми, немного успокоилась и запричитала.
     - Доню ты моя! Живы! Слава тоби, господи!
     - Мама, как же там Василь? Жив? Как дети? Господи, что же оно будет? Погубят, проклятые, нас и детей! Что делать, мама? - заплакала она, прижимая к груди сына.
     - Нэ плачь, Марыя! Диты с Василем, даст Бог, сховаются у подвали, а мы  посыдымо туточки, дождымося, колы наши ослобонять... сынки роднэсэньки! - успокаивала бабушка, а у самой слезы наворачивались на ресницах.
     Хотя на улице только вечерело, в комнатах уже было темно. Лишь через оставленные в окнах щели понемногу пробивался свет. Весь дом напоминал старый склеп, в котором, словно привидения, ходили немцы, ожидая своей  участи. Четыре стеариновые коптилки  тускло освещали стены и потолок казачьей хаты.
     - Виллер, через час сменишь Эрлиха. Смотри зорко! Если прозеваешь, погубишь себя и нас! - напомнил Дрекслер гауптефрейтору и направился в   спальню. Он молча подошел к  кровати, на которой, укрывшись большим платком и обнявшись, сидели женщины с уснувшим ребенком. Какое-то  незнакомое  чувство овладело им. За четыре года войны еще никогда не было так страшно за себя, за свою жизнь, как это стало сегодня.  Фельдфебель вернулся к сидящим за столом солдатам. Коптилки, потрескивая,  тускло освещали серые лица солдат, проверяющих магазины автоматов. На столе лежало  несколько  батарейных карманных фонариков «Беккер» на случай боевой необходимости, гранаты с деревянными ручками были уложены на кровати. Зажужжал зуммер телефона. Дрекслер поднял трубку.
     - Слушаю,  четвертый у телефона!..  Все в порядке!.. Выставлен!.. Так точно!.. Сидят спокойно!.. Подготовились... Будет выполнено! - и положил трубку.
     - Слушать мою команду! Сегодня привести оружие и себя в боевую готовность. Пулеметный расчет номер один: в составе Ферт и Зумпф - крайнее окно справа,  расчет номер два: Эрлих и Виллер - крайнее окно слева! Я с автоматом в любом из двух окон в середине. Расчет номер один обеспечивает уничтожение левого фланга наступающего противника, не допуская  подхода к железнодорожному полотну, расчет номер  два - правого фланга, тоже буду корректировать фронтально. Мы должны обеспечить оборону нашего укреппункта, примерно протяженностью до ста метров. Не  допускать противника менее, чем на 60-70 метров, не устраивать «перекрестного огня»,  экономить  боеприпасы! В случае ранения товарища не отвлекаться от ведения огня, заменить его. При отказе оружия  продолжать бой автоматами, перейти по-одному на каждую амбразуру. Окно с тыла, в большой комнате, считать резервным выходом по веревочной   лестнице,  укрепленной на подоконнике. В случае возмущения или каких-либо акций со стороны сидящих  женщин-заложников - применять оружие без всякого предупреждения! Ясно? - прозвучала боевая задача Дрекслера.
     - Так точно, господин фельдфебель! - недружно ответили хмурые солдаты.
     - А теперь, полностью экипироваться, подготовить оружие, боеприпасы, разобрать карманные фонари! - приказал фельдфебель, направляясь к ящикам с продуктами и боеприпасами.
     В комнате заплакал ребенок. Лица солдат преобразились: одни - устало улыбнулись, другие - нахмурились. Эрлих неуверенно подошел к сидящим женщинам и хотел что-то сказать, но услышал злобный окрик фельдфебеля: «Цурюк!».
     - Господин фельдфебель, может отпустим женщин? Они будут нам мешать...- предложил Эрлих.
     - Молчать! Занимайся делом! - крикнул Дрекслер, краснея от ярости.

                                               *   *   *
      Василий Прохорович уложил детей спать, а сам уснуть не мог. Тревожные мысли о судьбе близких не покидали его. Ныла рана, пересохло горло, единственный глаз и тот затуманился. Через щель двери подвала он долго взирал на лунное, мерцающее яркими звездами небо.
     Со стороны Новочеркасска и станицы Аксайской послышались хлопки ракетниц - белые «фонари» повисли в морозном воздухе и, приближаясь к земле, постепенно гасли. Немцы забеспокоились. Время шло к утру. Штурмовые батальоны автоматчиков в белых маскхалатах со стороны станицы Ольгинской уже подходили, пытаясь занять опорный пункт в районе переправы и вдоль левого берега устья реки Аксай. Разведчики и саперы подготовили проходы в минных полях и проволочном заграждении правого берега, определив огневые точки противника.
     Немцы обнаружили взвод автоматчиков при переходе  по льду  через Аксай и открыли огонь из пушек, установленных в районе каменоломни. Снаряды взрывали лед, багровое пламя с черным дымом и кусками льда вздымалось вверх. Мины завывали и, едва долетев до земли, огненным бисером разбрасывали свои осколки. Бойцы шли группами и цепью, выдерживая дистанцию. Иногда, припадая к земле, они снова поднимались. Некоторые оставались лежать.
     Несмотря на массированный огонь немецкой артиллерии, группе автоматчиков во главе с сержантом Лебедевым Иваном  Васильевичем удалось приблизиться к насыпи железнодорожного полотна и залечь до подхода остальных товарищей. Огневые точки противника, находившиеся по другую сторону железной дороги, в домах на возвышенности, молчали. Трудно было определить в предрассветной темноте, с какой стороны они начнут огонь. Сержант приказал рядовому Остапенко и ефрейтору Орлову, рассредоточившись влево и вправо метров на двадцать, подползти к рельсам и дать себя слегка обнаружить,  высунув на автомате каску.  Не успели они  проделать этот  обманный маневр, как из противоположного дома, что на пригорке, из крайнего окна открыли  огонь  из  пулемета. Пули со  свистом врезались в рельсы и шпалы, отскакивая и рекошетя. Бойцы обнаружили  первый обвод оборонительных позиций  противника. Подняться в атаку было невозможно: немецкие ракеты повисли в воздухе. Тогда сержант Лебедев предложил:
     - Хлопцы! А что, если ракетницей пальнуть в упор по тому дому, откуда стреляли?
     - А как же выстрелить, если нельзя поднять головы? - спросил рядовой Спирин, лежавший рядом с сержантом.
     - Это я сделаю сам с того места,  где «пробовал немца»  Орлов, - ответил сержант.
     - А  что будем делать мы? - спросил Остапенко.
   - А  вы быстро подниметесь и проскочите к тому толстому дереву, которое виднеется слева за насыпью.
     Группа ефрейтора Орлова (из трех человек) отползла на исходный рубеж вдоль  насыпи. Сержант Лебедев осторожно приблизился к крайнему рельсу железнодорожного полотна с ракетницей в правой руке, подождал, пока группа рассредоточится, протянул медленно руку вперед, не отрывая от земли, прицелился в крайнее окно, но в это время раздался  хлопок где-то за домами, и над ними повисла немецкая ракета. Все пространство вдоль насыпи осветилось, обнажая залегших бойцов. Минометы противника открыли огонь  по полотну. Мины со свистом ложились вдоль Набережной улицы - немцы пристреливались. Лебедев чувствовал: медлить нельзя  и нажал на  спусковой крючок ракетницы. Хлопок - красная ракета, шипя, понеслась в  сторону дома – огневой точки, недавно обнаруженной Орловым. Воспользовавшись секундным замешательством немцев, группа бойцов мгновенно поднялась и перескочила через насыпь по направлению к старому тополю. Солдаты покатились под откос и залегли в канаве по-над дорогой. Немцы,  вначале растерявшиеся от неожиданности, открыли огонь сразу из двух пулеметов. Лебедев отполз вниз. Стало ясно: в доме два пулеметных расчета, подавить их будет  трудно,  если  что-то  не предпринять. Несмотря  на интенсивный  минометный  и  артиллерийский огонь противника,  бойцы  передового  батальона  все  ближе  и   ближе подходили к насыпи,  занимая плацдарм для атаки оборонительных позиций немцев. Время шло к рассвету. Бойцы группы Орлова - Спирин и Приходько - поползли  вдоль  дорожной  канавы  для  подхода  к дому справа через дорогу. Орлов остался на месте. Первый пулемет противника открыл огонь по бойцам, но пули не попадали в цель. Они проползли метров десять и залегли. Спирин дал очередь из автомата по амбразуре в крайнем окне, пулемет ответил  сосредоточенным огнем, боец прижался ко дну канавы, пули просвистели рядом, взрыхляя снег. Приходько слегка отполз назад, изготовился и  короткой очередью выстрелил в левую амбразуру.  Пулеметы справа и  слева  открыли  по  нему  огонь. Орлов,  воспользовавшись отвлекающим маневром  бойца, перескочил через дорогу и залег у забора за углом. Автоматная  очередь  из  средней  амбразуры  окна  едва  не поразила его,  пули  прошили  доски забора,  осыпав ефрейтора щепками. Сержант Лебедев понял: огневая точка противника представляет серьезную опасность для его отделения.  Нужно  было  что-то предпринять. Трое бойцов за насыпью вели огонь, а он с четырьмя бойцами остался здесь.
     Наступающие боевые группы в нескольких местах пытались  подняться в атаку, но в соседних домах противник тоже укрепился и вел прицельный огонь. Многие были ранены и даже  убиты. Командир взвода, лейтенант Антонов, пригнувшись, подбежал в Лебедеву.
     - Что  будем делать, сержант? Светает. Трое твоих ребят проскочили. Трудно будет подавить огневые точки. Метров сто от нас есть железнодорожный виадук, может, проползти под ним на ту сторону?
     - Товарищ лейтенант,  а если эта дырка окажется заминированной, а перед выходом еще установлен дзот противника? - ответил Лебедев.
     - Тогда действуем так: по сигналу зеленой ракеты поднимаем людей в атаку! Твое отделение - первым, отделение Власенко - вторым, Серебрякова - третьим, остальных поведу я! - решил лейтенант и, пригнувшись, побежал обратно.

                                             *    *    *
     ... После первых же выстрелов мы с Володькой проснулись, возле нас сидел расстроенный отец.
     - Папа, начали палить!.. А нас не убьют? - спросил  Володька, прижимаясь к нему.
     - Не знаю, сынок, - вздохнул отец, может и не убьют...
     - Папа, как ты думаешь, наши живы или нет? - спросил я.
     - Ох, не спрашивайте вы меня ни о чем! Откуда я знаю? - ответил он упавшим голосом.

                                             *    *    *
     ... В  доме,  наверху,  немцы  заняли  свои  места  у  пулеметов. Дрекслер с автоматом в руках припал к средней амбразуре. Маму, бабушку и Федора загнали под кровать, ребенок плакал. В комнате было холодно и темно. Через открытые амбразуры дул ветер.
     - Тысяча чертей! Убери ты этих баб с ребенком отсюда, иначе я за свои поступки не отвечаю! - крикнул на фельдфебеля Эрлих.
     - Я  выполнял  приказ  оберлейтенанта  Цилиха!  Советую не отвлекаться, - огрызнулся Дрекслер.
     - Ферт, как ты думаешь, хватит у нас патронов, чтобы протянуть пару часов? - спросил Виллер.
     - Должно бы… если русские не предпримут чего-нибудь нового...
     Раздался оглушительный взрыв у амбразуры крайнего, левого окна. Верхний мешок с песком и осколками оконного стекла упал на Виллера и Ферта. Комната наполнилась гарью и дымом.
     Дрекслер открыл из автомата огонь по перебегающим через улицу бойцам, Эрлих не стрелял. Зумпф испугался и, не поняв, живы ли его товарищи, ощупал на всякий случай себя.
     - Стреляйте, черт бы вас побрал! - прорычал фельдфебель.
     Виллер и Ферт, придя в себя от удара свалившегося на их головы мешка, начали устанавливать пулемет. Виллер попробовал снова открыть огонь, но в затворе что-то заело, пулемет не работал. Он со злостью отшвырнул его в сторону вместе с застрявшей металлической лентой.
     - Ферт, занимай правую амбразуру, будем стрелять автоматами! - крикнул Виллер.
     Взметнулась ввысь со стороны насыпи зеленая ракета: бойцы взвода лейтенанта Антонова пошли в атаку. Было семь часов утра. «Ур-ра!», - раздалось по всей длине насыпи, и батальон  на всем протяжении станицы Аксайской начал штурм оборонительного рубежа противника. Застрочили немецкие пулеметы, минометы и пушки продолжали  обстрел подступов  к насыпи со стороны Ольгинской. Бойцы, проскочившие Набережную улицу, смогли залечь и укрыться у заборов, дворовых строений. Беспощадный свинцовый дождь не давал возможности поднять головы. Из укрытий, из-за сарая, из-за деревьев бойцы  открыли  огонь по амбразурам. Пули пробивали стены дома, сыпалась штукатурка. В группе Дрекслера остался один пулемет Эрлиха, который не давал возможности приблизиться отделению Лебедева. Ферт, Зумпф, Дрекслер и Виллер короткими очередями стреляли по атакующим бойцам.
     Орлов, воспользовавшись минутной передышкой, подготовил вторую гранату, сорвал  чеку,  метнул  ее в ту же, крайнюю, амбразуру. Взрывом сорвало перила веранды, завалились остальные мешки с песком, придавив смертельно раненного Ферта. Его рука, сжимающая автомат, безжизненно торчала из-под мешка.
     - Ферт пал! - вскрикнул Зумпф.
     - Стреляй влево, осел! - заорал Дрекслер.
     В комнате стоял сплошной едкий туман от пороховых газов и пыли, дышать было невозможно. Не слышно было, как надрывался от крика ребенок. Невестка и свекровь плотно прижались друг к другу под кроватью, уложив между собой младенца.
     Зумпф не мог достать автоматом бойца, бросившего гранаты, и, поднявшись во весь рост,  подошел к краю разбитого окна, опуская ствол вниз. Орлов опередил его. Автоматная очередь ППШ сразила Зумпфа. Простонав, он осел на пол, повалился на  бок, алая  кровь  тонкой струйкой растекалась по полу, в судороге он описал дугу левой ногой и затих.
     - Зумпф убит! Тысяча чертей! - крикнул Виллер, перескакивая к амбразуре, споткнулся о ногу убитого и упал.
     При падении его левая рука запачкалась кровью убитого Зумпфа. Виллер встал, хотел припасть к амбразуре, спазм тошноты подкатил к горлу, он побледнел и уронил на пол автомат.
     - Ты что, ранен? - подскочил к нему фельдфебель.
     - Нет.., нет.., мне плохо!
     - Всем плохо! Скотина! - схватил его за шиворот Дрекслер. - Стреляй! Прикрой слева!
     Стены комнат превратились в решето. Пыль и гарь, отбитые куски штукатурки смешались со сладковатым запахом крови. Женщины под кроватью тряслись от страха, прижимаясь к  ребенку,  а  тот  только открывал маленький ротик, сил кричать у него уже не было.
     Эрлих пулеметом прикрывал правую сторону, залегшие бойцы не могли ничего предпринять: мешало старое  дерево с большими,  раскидистыми ветвями - тутовник.
     Виллер, кажется, опомнился, его лицо перекосилось в злобе, глаза заблестели, он встал, взял автомат и пошел, качаясь, к фельдфебелю.
     - Я!..  Я!..  Убью тебя, гад, - крикнул он, наводя автомат, но не успел нажать на спусковой крючок. Дрекслер резко повернулся и короткой очередью поразил его поперек груди.
     Виллер, словно ударившись о невидимую стену, остановился, выронил оружие, сделал судорожный пируэт в воздухе и упал на пол. В его горле  что-то  прохрипело, пальцы сжались, а потом  разжались навсегда...
     Эрлих прекратил огонь.
     - Ты что сделал, мерзавец?! - крикнул он фельдфебелю.
     Дрекслер и сам  вначале  испугался от содеянного, но быстро опомнился.
     - Молчать!.. Изменнику - собачья смерть! - пригрозил он.
     Виллер лежал рядом с кроватью, под которой спрятались женщины. Алая кровь убитого солдата медленно потекла в их сторону. В страхе и отчаянии молодая женщина резко схватила младенца, повернулась и, выкатившись из-под кровати, вскочила на ноги. Она подбежала к двери, толкнула ее коленом и выскочила на веранду. Дрекслер и Эрлих вели огонь по  атакующим  бойцам. Мария на минуту остановилась. Бойцы, залегшие вокруг дома,  увидели женщину с ребенком и прекратили  огонь. Левой рукой  она обняла крохотное, завернутое в одеяльце существо, а правую с распростертыми пальцами вытянула вперед.
     Дрекслер, очнувшись от  беспорядочной стрельбы, заметил ее, стоящую на веранде.
     - Собака! Ушла! - прохрипел он, развернув автомат, и выстрелил короткой очередью в спину матери.
     Она вскрикнула, всплеснула руками,  и  Федор  покатился  по ступенькам вниз. А она сама начала медленно сползать вниз по лестнице и остановилась у стойки поручня, зацепившись одной ногой. Алое пятно крови просочилось через легкое одеяльце Федора. Он лежал завернутый и недвижимый, а рядом мама с открытыми и потускневшими  глазами. Только холодный ветер слегка шевелил на голове ее волосы. Стрельба с обеих сторон прекратилась, но ненадолго.
     Я все время стоял с отцом,  притаившись у двери подвала так, что пули нас миновали. Выскочить и помочь маме мы не могли, оцепеневшие от страха и  всего  виденного. Володька, с головой укрывшись одеялом, сидел внизу и  молчал. Стон и рыдания вырвались из груди отца. Он в своем бессилии,  обхватив двумя руками перебинтованную голову, вздрагивал плечами и плакал как ребенок. Володька, не понимая ничего, кричал снизу: «Папа, папа,  не плачь, нас уже освобождают!». Я же, кусая губы и сжимая кулаки,  пытался как-то успокоить отца и братишку, но слезы помимо воли катились по щекам.
      Внезапно автоматная очередь внутри дома с перерывом в одну-две секунды привела нас в чувство. Мы не поняли, что произошло, хотя бабушки на улице не было. А вышло, как потом стало известно, вот что.
     Дрекслер, застрелив женщину с ребенком, в ярости хотел застрелить и ту, что лежала.
    - Остановись! Старуху не трогай! - пригрозил ему Эрлих, наставив на фельдфебеля автомат.
        - А я и не собираюсь, будь спокоен, Курт, - ответил Дрекслер, криво улыбаясь и опустив оружие.
     Ефрейтор почувствовал, как кровь от волнения подступила к его лицу и ушам. Достаточно было ему нажать на спусковой крючок,  и жизнь подлеца оборвалась бы. Но он не решался. Его лихорадило от негодования и злости к этому человеку, который был для них командиром.
     - Руки вверх! Брось оружие! - неожиданно приказал Эрлих.
     Фельдфебель резко отскочил в сторону, зацепившись  за  труп  Виллера,  и  вместо того, чтобы выстрелить в Эрлиха, дал очередь по лежащей под кроватью бабушке. Она только тихо простонала. Ефрейтор разрядил всю обойму патронов в Дрекслера.
     Фельдфебель успел только взреветь и всем своим грузным телом свалился на Виллера. Эрлих остановился, зажмурил глаза, бросил на пол автомат, оперся одной рукой на спинку кровати. Минут пять он стоял, а потом, придя в себя, снял грязную белую наволочку, повертел в руках, взял чей-то  автомат, привязал тряпку к стволу и высунул ее через разбитое окно. На улице стрельба прекратилась. Бойцы с оружием в руках и в белых маскхалатах начали собираться во дворе. Они подошли к телу мамы и Федора,  осторожно подняли их,  положили на снег.  Мы  с  отцом выскочили  из  подвала, бросились к матери и братишке. Отец упал на колени перед мамой, стал обнимать ее холодное тело.
     - Мария! Мария! Ты слышишь меня, родная?.. Не уберег я тебя от извергов… и Федю тоже! Прости меня ради Христа! Прости! - рыдал отец.
       Мы с Володей тоже не удержались, заплакали.
     Двое бойцов из отделения сержанта  Лебедева взвели автоматы и хотели подняться по лестнице на второй этаж, чтобы захватить оставшихся фашистов. Но наверху открылась дверь, и в ней стоял Курт Эрлих с непокрытой головой, в шинели, без оружия и с поднятыми руками. Он стоял как  изваяние: бледный, с большим шрамом на лице, с отсутствующим взглядом, направленным куда-то далеко.
     Лебедев приказал немцу спуститься вниз.
     Медленно, опустив голову, ефрейтор спускался по ступенькам лестницы. Солдаты  расступились.  Лебедев  с опущенным вниз автоматом стоял рядом с отцом.  Эрлих сошел с последней ступеньки и остановился. Его бледное, заросшее черной  щетиной  лицо  осунулось, шрам на шее настолько побелел, что напоминал белый лоскут, пришитый рванными краями к телу, руки висели как плети. Он молча смотрел на сержанта.
   - Остапенко,  - обратился Лебедев к бойцу,  - спроси у него,  кто остался там, наверху.
   - Зи алляйн? * - спросил солдат немца.
   - Яволь.  Аллес ист штербен...  аллес!  ** - ответил Эрлих, опустив голову.
   - Ах, ты, зверюга! - сорвался отец с места, выхватив из рук сержанта автомат, пытаясь нажать на спуск. Но Лебедев рукой ударил по стволу,  и автомат короткой очередью выстрелил в землю, рядом с ногами пленного.
     - Так не положено,  папаша,  с пленными рассчитываться!  - сказал сержант и отнял у него автомат.
       - А  убивать женщин и детей положено? Я спрашиваю тебя! - не унимался отец.
     - Остапенко, спроси, для чего они убили женщину с ребенком? - обратился Лебедев к переводчику.
     - Варум зи шиссен фрау унд кинд?
     - Их  нихт шиссен... Дас махен фельдфебель Дрекслер,  - спокойно ответил Эрлих.
     - Он ответил, что не стрелял, а сделал это фельдфебель Дрекслер, - перевел Остапенко.
      Немец обратился к отцу, положив руку на грудь. На лице его было сострадание:
     - Комарад Мореф, глауб зи мир!
     - Товарищ Морев, поверьте мне! - перевел боец.
   - За что я тебе должен верить, зверюга?!  - хотел  броситься  на немца отец, но его остановил сержант.
     - Орлов,  обыщи  пленного и отведи на сборный пункт к вокзалу,  - приказал Лебедев.
    Бойцы переложили тело  матери  и  Федора  на  брезент,  осторожно перенесли в комнату,  где мы последнее  время жили.  Я с отцом и двумя бойцами поднялись на второй этаж.
     На полу в луже крови лежали окоченевшие трупы немцев. Оружие валялось, патроны рассыпались. Запах крови и пороховых газов еще не выветрился. Под кроватью лежала с открытыми потускневшими глазами бабушка. Ее правая рука с оттопыренным указательным пальцем словно указывала на виновников своей смерти.
     - Мамо,  родная! И тебя изверги убили! Господи, за что же ты нас караешь? -  упал на колени отец, схватившись руками за голову. Я подошел к нему,  начал успокаивать и пытался увести  из комнаты. Тем временем бойцы в   углу комнаты нашли немецкую плащ-палатку с коричнево-зелеными пятнами, положили тело бабушки на брезент и вынесли на улицу. Мы с отцом вышли следом за ними. Во дворе собрался народ - все, кто уцелел.
     Солдаты осторожно занесли бабушку в нашу комнату и положили рядом с мамой и Федором.
   Вечером пришел дед Игнат с какими-то пожилыми мужчинами (я раньше их не знал). Мы вошли в хату. Володька стоял рядом с лежащими телами покойников, глаза его были широко раскрыты и заплаканы, голова опущена.
     - Ох, Василь, Василь! Не послушал ты меня, старого. Не пришел ко мне с семьей... остались бы живы... - с укором произнес дед Игнат.
    Отец только молчал и тихо качал головой.
    На другой день с помощью бойцов и соседей мы похоронили на кладбище бабушку, маму и Федора в общей могиле. Копать отдельно было трудно  -  промерзла земля.
    Трупы немцев убрали пленные, погрузили на машину и куда-то отвезли, трофеи же бойцы сложили во дворе. Сержант Лебедев собрал из нагрудных карманов убитых немцев солдатские книжки, осмотрел ранцы. В одном из них нашел письмо,  фотографии - они принадлежали фельдфебелю. На одной из них была сфотографирована виселица с повешенной  девушкой, а рядом улыбающаяся фигура палача - Дрекслера, на обороте надпись: «Харьков - 1942 год».
      Все имущество немцев было сдано в штаб 126-й стрелковой дивизии.
    Итак, в живых из нашей семьи остались лишь я с братом да отец.
      Станица  Аксайская была в оккупации  шесть с половиной  месяцев.  Ценой  больших потерь Красная  Армия освободила нас, а вскоре (14 февраля 1943 года) был освобожден и Ростов.

                                 Э  П  И  Л  О  Г
       
       Как и планировалось, очерк об освобождении Аксая был напечатан в юбилейные дни. Места не пожалели, выделив под него целую газетную страницу. На редакционной летучке материал отметили «красной доской», а потом даже выписали повышенный гонорар. Коллеги поздравили с удачей, жена - с дополнительным заработком. Рядовое в общем-то задание было выполнено, и на этом я поставил точку.
        Но, как оказалось, рано: предстояло еще продолжение этой истории. Правда, не скорое...
     ... Через полтора года, в один из теплых дней начала  сентября, я сидел в редакции и  стучал  на  машинке  очередную  заметку.  Раздался телефонный звонок. Поднимаю трубку и слышу знакомый голос:
     - Здравствуй, журналист! Ты  можешь ко мне  приехать  сейчас? Поговорить надо.
   - Не могу, к сожалению, Николай Васильевич, дело срочное. А что случилось, нельзя по телефону сказать?
     - В  принципе  можно... У  меня  сегодня  разговор  был  в одном месте... Короче говоря, в воскресенье утром меня попросили приехать в Ростов, к гостинице «Интурист». Со мной желает встретиться некий Курт Эрлих из Германии. Не могу понять, какое у него может быть ко мне дело... Но хочу попросить тебя: поедем вдвоем? Я с тобой как-то буду увереннее себя  чувствовать...
        В большом, просторном холле гостиницы к нам подошли двое: молодая, худенькая, в очках из красивой оправы и со стеклами «Хамелеон» девушка (как потом выяснилось,  переводчица) и пожилой мужчина - седой, со шрамом на  лице,  одетый  в светло-серый костюм из плащевой ткани. Он спросил на ломаном русском языке, обращаясь к Николаю Васильевичу:
     - Прошу меня прощать - ви Мореф, станица Аксай?..
     - Да, я Морев Николай Васильевич, - ответил герой моего очерка, всматриваясь в черты лица иностранца.
    - Я  1943  год  бил зольдат станица Аксай... ви бил кляйне... - уточнял немец.
     Лицо Николая Васильевича чуть прояснилось:
     - «Ошпаренный», - сказал он, потом поправился, - ефрейтор Курт Эрлих?..».
     И тот час  нахмурился. Разом  нахлынувшие  воспоминания  будто прижали его к земле. В глазах мелькнули давняя боль, отчаяние и тоска.
     - Я хотел вам говорит,  что в гибели вашей мутер,  гроз  мутер  и ребенок я не виновен! Поверьте! - убеждал его Эрлих.
    - Что  теперь об этом!.. - глухо произнес Николай Васильевич. - Была война!..
     - Да... война... ужасно! - сказал Эрлих.
     Мы прошли к креслам, присели. Поначалу, беседа шла трудно. Курт рассказал, что, освободившись из плена в 1947 году, он вернулся в родной Веймар. Там жил и работал. Женился - сейчас у него двое детей и трое внуков. Но он всю жизнь трудился механиком на фабрике, ушёл на пенсию.
     Потом разговор повернулся к тем тяжким дням 1943 года. И вот тут Николай Васильевич высказал просьбу: коль уже случилось так, что он встретился со свидетелем гибели своих близких, то он хотел бы знать всю правду. Как это случилось? Как они погибли?
     И  Эрлих  стал  рассказывать. Подробно, волнуясь, будто  все происходило не  50 с лишним лет назад назад, а только вчера.  Видно память о тех февральских днях и именно о  последнем для него дне  войны  не  давала ему покоя  всю жизнь. Потому и возвращался он к ним снова и снова. Я слушал  его  и вдруг понял: именно воспоминаний Курта не хватало  мне для того,  чтобы  очерк свой  сделать более объемным, многоплановым и завершенным. Николай Васильевич и я засыпали Курта вопросами. Отвечал он добросовестно, терпеливо и,  как  мне показалось, довольно откровенно. Во  всяком случае, его ответы-воспоминания во многом облегчили мне воссоздание картин тех дней, как внутри второго этажа дома, так и вокруг него.
     Откровенность немца, его  дружелюбие и одновременно горькое осознание того, что он, как бы то ни было, а все же причастен к гибели близких одного из  своих  собеседников, его  искреннее  желание хоть как-то и хоть чем-то,  если можно, загладить свою вину - производили очень благоприятное впечатление. И не только на меня. Я почувствовал, что и Николаю  Васильевичу не хотелось уже расставаться  со своим собеседником просто так...
     На следующий день по приглашению моего друга Курт Эрлих приехал в Аксай, в дом Морева - бывшую пулеметно-огневую точку немецкой обороны. Старый дом остался целым, только теперь он был обложен кирпичом. Открытая веранда, где когда-то Курт стоял на часах, была застеклена. Эрлих ходил по комнатам, останавливался у окон, выглядывал и  вспоминал, словно заново переживал те далекие и неизгладимые события. Дом, места вокруг, как и всю станицу, он узнавал с трудом - прошлое представлялось ему  как  во сне - тяжелом и мучительном.
     Но тутовник - старый, раскидистый тутовник - он вспомнил. Его ствол и ветви тогда, в феврале 1943 года, сильно мешали  вести  прицельный огонь, правда, они же защищали и от ответных пуль.
     Вместе мы посчитали  количество  пулевых  отверстий  на  старом дереве. Оказалось, со стороны дома их было 10 немецких, со стороны улицы - 13 советских. Кроме того, осталась зарубка от шашки Войтова, как шрам.  Шершавая кожа дерева зарубцевала свои  раны - оно живет, плодоносит и,  наверное, долго еще будет жить, радуя и осыпая людей сладкими и нежными плодами.
     Потом мы вчетвером сели под зеленый навес за стол, и Морев угощал бывшего врага плодами своего  домашнего  сада. Поднимая бокал за своего гостя, Морев  вдруг  заговорил  о  том,  что  вообще  это несправедливо, да и в корне неверно говорить о войне всякий раз, когда заходит речь об отношениях  русских  и  немцев.
     - В корне неверно! И исторически неправильно, - заметил он. - Ибо основа отношений у русских и  немцев  всегда  была  иная - не враждебная.
      И в доказательство Николай Васильевич привел такой пример:
     - Вот  мы,  русские, называем  себя русскими, - сказал Николай Васильевич, - А как вы называете сами себя? Скажите на родном  языке, кто вы по национальности?
     - Их бин дойчер!.. - улыбнулся Курт Эрлих, выслушав переводчицу.
     - О!  Обратите внимание - дойчер!  И тоже на своем языке скажите: как вы называете нас, русских?
     - Зи ист руссишен...
     Николай Васильевич поднял палец вверх.
     - Заметили?!  Почти также, как мы сами называем себя! Один корень слова: русс. А вот знаете ли вы, как русские называют вас, ваш народ, по-русски?
     - Я! Я! Ви называется унс - нас - немци... Генук?
     - Правильно, только же заметьте: разные корни слов, разные слова! Там -  «русский»  -  «руссиш»,  а  тут - «дойчер» - «немец»!  Ферштейн разницу?
     - Ферштее, ферштее, - ответил немец, выслушав переводчицу. - Абер ворум? - Эрлих пожал плечами.
     - А  вот  почему,  -  продолжал Морев, радуясь,  что заинтересовал гостя. С давних-давних времен, может быть тысячу, а может быть и две тысячи лет  назад,  ваши  предки  приходили  к  нам,  на  Русь,  со своими товарами. Обменивались ими с нашими купцами. Кстати, место, где чаще всего происходил обмен  товарами,  впоследствии  стало  называться Минском от слова "менять", "обменивать". Языка русского ваши предки  не знали и  потому  объяснялись с нашими купцами на пальцах:  «Товару вот такого-то мы даем вам вот столько, а взамен хотим получить  такого-то товару и  в  таком-то  количестве». И  показывали на пальцах.  И обе стороны вполне  понимали  друг  друга.  Русские  говорили  про   ваших торговых людей,  что, мол, это немые приехали с товарами, то есть люди, не умеющие говорить на русском и объясняющиеся на пальцах как немые. В последствии, это название - «немые»,  «немцы»  у нас за вами так и закрепилось. Согласен, может быть  это не  правильно.  И  мы  должны называть вас  так,  как  вы  сами называете себя - «дойчеры». Но факт есть факт. И потом у нас на Руси говорят:  "Называй  меня  хоть  горшком, только в печь не сажай». То есть,  не в названии суть дела. И все-таки я хочу спросить вас: о чем, на ваш взгляд, свидетельствует этот чисто филологический и исторический факт прежде всего?
   - Их  глаубе,  дас  гешихте шприхт ум, дас унзере Фербиндунг хетте зер алтер унд ханделс гехабт.
     - Вот именно! - обрадовался Морев  сообразительности гостя. И повторил, -  Вот именно! - "наши связи были очень древними и торговыми!"  Молодец! Держи!..
     И Морев протянул руку. Курт с удовольствием пожал ее.
     - И это очень хорошо,  - продолжал Морев. - Потому что там, где в основе взаимоотношений  положены  торговля,  деловой  интерес  друг  к другу, там всегда неизбежно  возникают  и  партнерство,  и  стабильное отношение, и дружба. И, кстати, если мы посмотрим в историю, так оно и было. За тысячу лет Россия и Германия гораздо больше дружили, чем воевали. На  тысячелетие,  может  быть,  20-30 лет войны.  Не так уж и много. Зато из покон веков на Руси существовали немецкие колонии,  бок о бок  с русскими жили немецкие мастера, ремесленники, торговые люди. Вспомним Петра-I. Он всячески поддерживал  связи  русских  и  немцев, многому учился у вас. А Екатерина Великая?!.. Вот вы остановились в Ростове, в "Интуристе". Понравился вам город?
       - О, зер гроз! Зер шён!
     - А вот вам, наверное, интересно будет знать, что Ростов-на-Дону, точнее крепость Дмитрия Ростовского, с которой начался город, двести пятьдесят лет назад была спроектирована и построена под руководством русского дворянина, немца по происхождению, Александра Ивановича Ригельмана, который впоследствии написал первую в мире историю  о  Донских казаках. Как видите, судьбы наших народов крепко переплелись! И общего, доброго в отношениях русских и немцев гораздо больше, чем худого.
     - Я хочу добавлять!.. - сказал Курт.
     И подняв свой бокал, он заговорил о том, что действительно между русскими и немцами были войны, страшные войны. Неисчислимые бедствия и несчастья приносили они людям. И все-таки, - он согласен, - не войны определяли основу наших взаимоотношений. Более того, войны всегда  велись вопреки желаниям немецкого и русского народов.
      Хотя бы и минувшая. Она стала для наших обоих народов наказанием. Немцам за то,  что  они  поддались  пропаганде Гитлера и фашизма. Русским за то, что они допустили к власти Сталина и сталинизм. "Но вы правильно сказали, что не война определяла историю наши  отношений,  и,  тем более,  не она должна определять наши отношения в будущем. У меня есть дети, внуки, у вас они есть - они должны жить в мире и дружбе!.."
       Так закончил Курт свою речь...
       Потом мы поднялись на высокий берег Дона, к памятнику погибшим  за освобождение Аксая, к Вечному огню. Затем рассматривали экспонаты во дворе народного музея. Оттуда открывался великолепный вид на излучину Дона. И Морев  рассказывал о древней донской земле, о народах, ее населявших, о богатой,  корнями уходящей в глубь  тысячелетий  истории этих мест.
       Когда мы прощались, Курт Эрлих тепло поблагодарил Николая Васильевича за прием. Они обменялись адресами и договорились хотя бы изредка писать друг другу.

       Да, вот ещё  последний штрих...  
       Примерно через полгода я встретил Николая Васильевича на улице.  Он с радостью сообщил мне, что получил официальное приглашение от Курта Эрлиха и его семьи приехать в гости. Что теперь он озабочен выбором подарков с донской тематикой его жене, детям, внукам, и уже нашел несколько интересных вещиц…
      «Непременно отвезу им и твою повесть», - улыбнулся он.
       Николай Васильевич был в ожидании увлекательного путешествия в далекий немецкий город Веймар…

                                КОНЕЦ.

Написать нам письмо